Все были счастливы.

В записях, на экране – матерная ругань Елизарова всегда казалась мне чрезмерной, слишком грубой. На концерте та же самая матерная, бранная лексика звучала ударно, валила с ног.

Когда Елизаров пел «а начальник у меня – пидор» – триста человек счастливо и яростно подхватывали:

– Пидор!!!

И воздевали вверх руки.

– Остановите свингер-пати! – пел Елизаров, и триста глоток синхронно ревели:

– Свингер-пати!

Во второй половине концерта люди охмелели, хотя все вели себя сравнительно мирно; Елизаров, наоборот, только распелся.

Я увидел троих молодых людей, лет, может быть, 28-ми – их шатало от эйфории, они держались друг за друга, и покачивались все трое, и выглядели как трёхголовый Змей Горыныч; они знали наизусть все песни Елизарова, они аккомпанировали ему воздетыми кулаками. Они были не пьяны – но восхищены, душевно удовлетворены; их настроение передавалось рядом стоящим.

Всех шатало, все хохотали.

Это была, разумеется, обыкновенная шаманская практика, и Елизаров был большой артист, то есть – шаман; накричаться, проораться всласть матом (а хоть и не матом, неважно), – хорошо, полезно для человека, в клубе или вне клуба, под музыку или без неё.

Елизаров хладнокровно выдавал один лютый боевик за другим, у него оказался громадный репертуар из множества вещей самых разных жанров, от лобовых агиток до пронзительных баллад, более провокационных и менее провокационных, более грубых и менее грубых; разных.

Народ тащился. Писатели в углу опрокидывали одну за другой и были совершенно довольны.

Я взял себе третье пиво.

Какая-то дама бросилась на шею писателю Перелехову, когда он вышел из туалета, – но Перелехов одной рукой умело отстранил даму, а другой рукой столь же умело налил себе ещё пятьдесят.

– Мужчина должен питаться водкой, – сказал он нам. – Водкой и изюмом.

Все кивнули. Спорить было глупо и незачем. Перелехов хлопнул по плечу Боголюбова.

У Перелехова на пальце правой руки была заметна мозоль от спускового крючка автомата.

Не далее как вчера оба они – самые знаменитые сочинители страны – участвовали в прямой линии с президентом, телефонировали из Владивостока в столицу, и оба задали неудобные, сенсационные вопросы; президент обоим писателям ответил.

А куда бы он делся.

Это был разговор на равных.

Писатели Перелехов и Боголюбов были умны, бесстрашны и широко известны – эту комбинацию не мог проигнорировать даже президент.

Писатели торжествовали.

Настроение было приподнятым, и продолжало приподниматься.

Елизаров жарил, его гитара гремела, а голос не осёкся ни единого раза.

«Хорошо, – думал я, завидуя и радуясь, – очень хорошо».

Всегда хорошо, когда есть неподалёку кто-то талантливый, бешеный, настоящий.

Когда есть такой, хотя бы один, хотя бы в малый конкретный момент времени, теперь и тут, в клубе на краю Тихого океана, в городе моряков и контрабандистов, – тогда не всё пропало, тогда все знают, зачем жить, что хорошо и что плохо, кто прав, кто неправ; кто пидор, а кто наоборот.

Я выходил покурить; на улице было темно, пахло большой водой, девичьим по́том и контрабандными корейскими сигаретами.

Со стороны Амурского залива ветер гнал белые клочья тумана.

Не помню, сколько прошло времени. Елизаров неутомимо уничтожал публику самыми убойными и неполиткорректными песняками, какие только можно вообразить.