– Тебе этого не понять, сынок.

– Почему? Я прекрасно все понимаю! Да, тебе не просто меня отпустить. Ты привыкла, я привык. Мы замечательно жили с тобой на общей родственной территории. В любви, в понимании, и котлетки у тебя вкусные. Ты не думай, я очень это ценю.

– Что ценишь? Котлетки?

– Ой, зачем ты так? Хватит, а? Ну да, трудно, но не смертельно же!

– Да не о моих трудностях речь, как ты не понимаешь. Как раз о твоих трудностях, которые ты сам себе старательно готовишь. Ну вот скажи… Что, обязательно в загс бежать, да? Оно тебе прям приспичило? А просто встречаться нельзя, что ли? Влюбился – так и люби. Я же не против. А брак – это другое, это серьезно, это большая ответственность! Откуда у тебя такая стремительность взялась? Или… Или?!.

Спина у Юли напряглась, но от окна она так и не повернулась. Дыхание вдруг перехватило. Но Гоша понял ее с полуслова. Он всегда понимал ее с полуслова.

– Нет, мам, Варя не беременна. В том-то и дело, что я просто так женюсь, по свободному волеизъявлению. Можно сказать, в кайф женюсь.

– Что значит – в кайф?

– Это значит, по любви. И больше нет других поводов. И этим все сказано. Тебе придется меня отпустить, мама. Ну… Давай будем считать, что я просто поставил тебя в известность, если по-другому не хочешь принять… Хорошо, мам? Только без обид!

– Хорошо. Как скажешь, Георгий. Будем считать, что ты поставил меня в известность. И на том спасибо.

– Ма-ам… Ну что ты, в самом деле, опять начинаешь.

– Все, Георгий, все. Наш неудавшийся разговор закончен.

Он стоял, ждал, когда она обернется. Не обернулась. Замерла перед окном как статуя Командора в голубом домашнем костюмчике. Подтянутая, стройная, с вихорками модной стрижки на затылке. Друзья ему всегда завидовали – такая молодая и клевая мать, такая продвинутая. Вот вам и продвинутая! Уперлась с ревностью, как домостроевская дремучая баба. Еще и это холодное напоследок – все, Георгий, все…

Она очень редко называла его Георгием, только когда морозилась. Вообще-то в обычной их домашней жизни, гармоничной и отнюдь не морозной, он был просто Гошей. А еще чаще – Гошиком. А он называл ее Мамьюль. Просто соединилось в одно от мамы Юли, и получилось Мамьюль… Уютное, дорогое, округло ласковое, как пушистый помпон на ее домашних шлепанцах, как всегда свежее полотенце в ванной, как чистая наглаженная рубашка по утрам, как сырники на завтрак да изумительной вкусноты котлетки на ужин.

Да, жили, как говорится, не тужили. Росли корнями из одной лунки. Без всяких там комплексов, о которых любят потрындеть зануды психологи. Хотя… Теперь выясняется – были комплексы, что ли? Затаились и не показывались, а сейчас вылезли и расцвели махровым цветом? Да ну, ерунда… Просто Мамьюль во временном ступоре пребывает. Очнется, и все будет хорошо. Они же всегда понимали друг друга. Они мать и сын, одна семья, хоть и фамилии у них разные. Мама Симонова, а он – Луценко. По отцу. Которого, кстати, Гоша никогда не видел…

Да, зря он ее сегодня поддел относительно его отсутствия. Некрасиво получилось. Она ж ни в чем не виновата. Она ж наоборот, получается, героиня. Совсем юной вдовой осталась. Беременной.

Он с детства знал, что его отец был самым хорошим, самым лучшим. И что отец погиб. Ему рассказывали. И каждый год был особенный день весной – день поминовения. Скорбный, торжественно молчаливый, с богато накрытым столом, со скорбными лицами мамы, бабушки и ее сестры тети Люды… Годы шли, а лица в этот день были одинаково опрокинутыми.