— Мой папа пишет книгу, — сказал я.

— Да, — ответил Пит Зван, — я знаю, что он пишет книги.

— Откуда ты знаешь? Ведь они нигде не продаются, его книги, — это толстые тетради у нас дома.

— Слухом земля полнится.

— Ты тоже хочешь писать книги? — спросил я.

— Пока не знаю. Может быть.

— Почему ты пока не знаешь?

— Чтобы написать книгу, надо много всего повидать и пережить, — сказал он.

— А что надо повидать и пережить?

— Много всего, Томас.

— Терпеть не могу воскресенье, по воскресеньям становишься таким заторможенным…

— По-твоему, я заторможенный?

— Нет. А я?

Он взглянул мне в глаза. Он никогда не улыбался.

— Ладно, пока!

— До свиданья, Томас. Смотри не урони миску.

Я подбросил миску и ловко ее поймал. Он наконец-то засмеялся — тихо-тихо, едва слышно.

Я пошел дальше, он пошел дальше. Я пошел домой, он — в сторону Амстердам-Зёйд. Я обернулся и посмотрел ему вслед. Пит Зван шел по улице такой одинокий. Он тоже обернулся и увидел, что я иду по улице такой одинокий.

Зловещие собачки

Воскресный вечер. Печка как раз прогорела, когда к нам наверх с веселым шумом пришли Рейнир Борланд и Адриан Мостерд. Они случайно встретились в сумерках на Лейденской площади. Я люблю, когда они приходят, потому что папа от них веселеет.

— В кармане ни цента, — сказал Борланд. — Я и говорю Аду: у меня дома молоко скисло и хлеб заплесневел, пойдем-ка к Йоханнесу, пусть он накормит нас обедом!

— Глубокоуважаемые господа, — сказал папа, — печка прогорела, уголь закончился, а в буфете мышь повесилась.

Старый добрый Мостерд с гордостью показал папе какой-то грязный пакетик.

Борланд прошелся по комнате, папа ударил его по руке при попытке раскрыть толстую тетрадь на столе. Борланд — художник. Его картины никто не покупает. «Мое время еще не настало», — говорит он.

Папа освободил пепельницу, пересыпав из нее окурки в Другую, еще не совсем полную.

Борланд сел рядом с холодной печкой, протянул к ней Руки и от блаженства закрыл глаза. Казалось, он наслаждается теплом.

Я заметил, что на ногах у него сандалии, и спросил:

— А у тебя не замерзают пальцы на ногах?

— Если это произойдет, — сказал он, не открывая глаз, — я их отрублю и заспиртую.

Я покатился со смеху.

Мостерд показал папе пару копченых селедок. Они лежали на прожиренной газете. Папа осмотрел их с недоверием. Мостерд понюхал и сказал:

— Все в порядке, я купил их три дня назад у разносчика, они свежи, как девичьи щечки.

— Смотрите, — показал я пальцем на Борланда, — смотрите, он думает, что печка греет, вот чудак.

— Горящая печка — друг любого человека, — сказал Борланд, — а ваша холодная печка — это же яркая личность, вот это меня и согревает!

Мостерд все еще не отдышался после подъема по лестнице.

— С вашего позволения, господа, я не буду снимать пальто, — сказал он. — Я должен защищать свое старое тело от мороза и влажности. Расскажите мне о скорби, и страдании, и горе, это меня утешит.

Я обожаю Мостерда. Он не говорит, а поет. Артист на заслуженном отдыхе. Так говорит папа. Я не знаю, что значит «на заслуженном отдыхе».