Дон Уинслоу. Зимняя гонка Фрэнки Машины
Посвящается Биллу Макэнини: Учителю, другу, виртуозу в искусстве жизни
1
Трудновато мне живется. Это первое, что приходит в голову Фрэнку Макьяно, когда в три сорок пять утра его будит трезвонящий будильник и он, скатившись с матраса, встает голыми ногами на холодный деревянный пол. Так и есть. Трудновато ему живется. Не надев тапочек, Фрэнк шлепает по деревянному полу, который собственными руками отдраил песком и отлакировал, в направлении душевой кабинки. В ней он задерживается всего на пару минут, а дольше и не нужно: затем‑то Фрэнк и стрижет свои седые волосы «под ежик». – Возни меньше, – говорит он Донне, когда она сетует на его прическу. За тридцать секунд Фрэнк успевает высушить голову; потом затягивает полотенце на талии, ставшей шире, чем ему хотелось бы, бреется и чистит зубы. Его путь в кухню проходит через гостиную, где он берет пульт, нажимает на кнопку – и во всю мощь звучит: «Che gelida manina». Одно из преимуществ одинокой жизни – возможно, единственное преимущество одинокой жизни, думает Фрэнк, – состоит в том, что можно слушать оперу в четыре часа утра, и никто тебе слова не скажет. К тому же дом построен на славу, с толстыми стенами, как было принято в старые добрые времена, поэтому даже на рассвете соседей не беспокоят любимые оперные арии Фрэнка. Фрэнк покупал абонемент на двоих в оперный театр Сан‑Диего, и Донна по доброте своей прикидывалась, будто получает большое удовольствие, сопровождая его туда. Она даже делала вид, что не замечает, как он плачет в конце «Богемы», когда умирает Мими. Вот и теперь по пути в кухню он поет вместе с Викторией де Лос Анхелес:
…ma quando vien lo sgelo, il primo sole mio, il primo bacio dell'aprile mio! il primo sole mio!..
Фрэнк любит свою кухню. Он сам выложил пол классической черно‑белой плиткой и с помощью приятеля‑столяра сколотил стол и шкафы. В антикварном магазинчике Маленькой Италии ему посчастливилось найти колоду для рубки мяса. Когда он купил ее, она ни на что не годилась – высохла и начала трескаться, – и ему потребовалось несколько месяцев, чтобы привести ее в первоначальное состояние. Однако он любит ее за трещины, за старые щербинки и шрамы – «знаки отличия», как он их называет, оставшиеся после многих‑многих лет верной службы. – Послушай, люди пользовались ею, – отвечал он на вопрос Донны, почему бы не купить новую, которая ему вполне по карману. – Подойди поближе и понюхай, вот здесь крошили чеснок. – Итальянские мужчины и их матери, – заметила Донна. – Моя мать замечательно готовила, – отвечал Фрэнк, – но настоящим поваром был мой старик. Он‑то меня и научил. И еще как научил, подумала Донна. Что бы ни говорили о Фрэнке Макьяно – а он может быть настоящей занозой в заднице, – но готовить он умеет. И еще он знает, как надо обходиться с женщиной. Эти два достоинства, наверное, между собой связаны. Так или иначе, но эту мысль Донне внушил Фрэнк. – Заниматься любовью все равно что готовить хороший соус, – сказал он как‑то в постели, отдыхая от ласк. – Фрэнк, умолкни, пока не поздно, – ответила она. Но он не умолк. – Надо выделить время, взять роено столько нужных компонентов, сколько требуется, посмаковать каждый, а потом медленно нагревать до кипения. Особый шарм Фрэнка Макьяно, размышляла, лежа с ним рядом, Донна, заключается в том, что он сравнивает твое тело с соусом болоньезе и ты при этом не спихиваешь его с кровати. |
