Правда, было однажды в детстве, – рассказала одно из своих немудрящих видений тетке Дарье, а та почему-то рассердилась: «Вещие сны у тебя, забудь!»

…Встречаясь по-соседски, улыбались друг другу через палисадник, и Хаим не догадывался, что его разделяет с Марией не штакетник, не кусты, а широкое пространство дней ее бесхитростности, невинности и сиротской печали. Девушка находилась по ту сторону на своей, далекой от многих соблазнов, территории жизни, и в огромном мире для нее ничего не изменилось.

Марию окружала атмосфера подвижничества и чистоты. Она не слышала, чтобы в общине кто-нибудь говорил вслух об интимной стороне человеческих отношений. «Запретные» темы занимали ее в отрочестве, как любую старшеклассницу, но любопытство не зажгло настойчивого интереса. Сам воздух, заряженный током возбужденного шепота, темных тайн и намеков, вызывал у нее чувство брезгливости. В свободные вечерние часы, потраченные гимназическими подружками на секретную болтовню, она читала или бралась за самоучитель английского языка. Больше всего на свете Машеньку Митрохину волновало обязательство перед людьми, опекающими ее, а выразить свою благодарность она могла только успехами в учебе.

Она родилась и жила в детстве при доме, где проходили церковные службы. Окормлять верующих время от времени наведывались пастыри из Векшняйского Свято-Сергиева храма. Отец Алексий дружил со старостой здешней русской общины и бывал в Клайпеде чаще других. Православная епархия находилась в Вильно, владыке не разрешали ездить в Литву, но священники из православных литовских приходов имели право посещать враждебный город.

Проникшись судьбой девочки, отец Алексий увез ее в Вильно и определил в приют для сирот православного духовенства при женском монастыре. Через год Машеньку за общественный счет приняли в школу при русской гимназии. Летом, если удавалось, кто-нибудь со служебной оказией привозил девочку на каникулы в родную Клайпеду. Смышленая и старательная, она получала Пушкинскую стипендию из рук невестки великого поэта Варвары Пушкиной, жены его младшего сына Григория, а после гимназии по протекции Русского общества поступила в педагогическое училище.

Отца Алексия поражали лингвистические способности девушки. К окончанию училища она, кроме родного русского, свободно владела еще пятью языками. Сама Мария полагала, что ничего удивительного тут нет. В Клайпеде люди общались на немецком и литовском, в Вильно – на польском и идиш, похожем на немецкий. Только английский она изучала вначале самостоятельно, а затем – в училище.

Батюшка собрался просить Русское общество о дальнейшей поддержке Марии для обучения ее в Виленском университете имени Стефана Батория, но девушка заартачилась. Она хотела работать. Втайне давно уже решила отдать долг попечителям за годы своего содержания. Не деньгами, конечно, они бы и не взяли. Мария мечтала найти в приюте способную девочку-сиротку и, откладывая часть жалованья, помочь ей получить образование.

В «Пушкинке», как после смерти Варвары Алексеевны стали называть русскую гимназию, освободилась вакансия. Директриса предложила место бывшей выпускнице, чему очень обрадовалась классная руководительница, у которой училась когда-то Мария…

Осенью отец Алексий должен был провести службы в Клайпеде и ехать в Каунас, куда переселилась епархия, а вначале отправиться с девушкой в Вильно. Заботы о смене ее клайпедского гражданства добрый пастырь тоже обещал взять на себя.

Мария любила Вильно, его широкие мостовые и тесные улочки-коридоры, словно с благословения собора Святого Станислава расходящиеся от Кафедральной площади, голубое витье рек и кудрявые пригородные леса; любила легенды, живущие в его особом свете, в запахе, что окутывает город степенной стариной и свежестью, настоянной на осеннем листопаде.