Бардилис что-то прошептал, предупреждая Гордона. Американец поднял голову и увидел царя Аталуса, неторопливо идущего к ним от города. От ударов железных кулаков Гордона у Птолемея опухло лицо и заплыл глаз. Царь перешагивал через трупы, устилающие долину, и наконец остановился, подойдя к Гордону и его молодому другу.

Бардилис схватился за окровавленный меч, но Птолемей, заметив этот жест, улыбнулся разбитыми губами. Он держал что-то за спиной.

— Я пришел с миром, Аль-Борак, — спокойно сказал он. — Человек, способный сражаться так, как сражался ты, — не колдун, не вор и не убийца. А я не глупец, чтобы ненавидеть того, кто победил меня в честной схватке и спас мое царство, пока я лежал без чувств. Ты пожмешь мою руку?

Гордон пожал протянутую руку, испытывая самые лучшие чувства к этому великану, которого он с радостью назвал другом. Ведь его единственным недостатком было тщеславие.

— Я пришел в себя слишком поздно, чтобы участвовать в битве, — продолжал Птолемей. — Я видел только ее конец. Но если я не успел вовремя на поле брани, чтобы бить мусульманских шакалов, то, по крайней мере, избавил нашу долину от одной крысы, прятавшейся во дворце.

С такими словами он бросил что-то к ногам Гордона. Это оказалась отсеченная голова Абдуллы. Его черты навсегда застыли от ужаса, а невидящие глаза смотрели на американца.

— Ты останешься жить в Аталусе и станешь моим братом, как и братом Бардилиса? — спросил Птолемей, глядя вдаль, на проход, через который воины гнали афганцев.

— Благодарю тебя, царь, — ответил Гордон, — но я должен вернуться к своему народу, а впереди меня ждет еще долгий путь. После того как я отдохну несколько дней, я должен буду вас покинуть. Единственное, чего я прошу от граждан Аталуса, — это немного еды в дорогу. Твои люди такие же сильные и отважные, как их древние предки.

Лев Тивериады

Сражение в долине Евфрата подходило к концу, хотя резня еще продолжалась. Залитое кровью поле, где багдадский калиф со своими турецкими союзниками отбил натиск Дубейза ибн-Садаки, властителя Хиллы и пустыни, усеивали тела облаченных в доспехи воинов, будто разбросанные ураганом. Огромный канал, который люди звали Нилом, соединявший Евфрат с Тигром, был забит трупами кочевников; а те из них, кто остался в живых, отчаянно спасались бегством, направляясь к белым стенам Хиллы, видневшимся в отдалении над безмятежными водами реки.

Сельджукские воины, словно ястребы, преследовали беглецов, выбивая их из седел. Блистательная мечта арабского эмира наяву оказалась морем крови и стали, а он сам, яростно пришпоривая лошадь, также мчался к реке. Но в одном месте бой все еще продолжался. Там любимый сын эмира Ахмет, стройный юноша лет семнадцати-восемнадцати, отчаянно защищался бок о бок со своим единственным сотоварищем. Набросившиеся на них всадники отскочили назад, с воплями бессильной ярости уклоняясь от ударов огромного меча, которым тот защищался.

Фигура этого человека казалась здесь чуждой и неуместной. Его рыжая грива резко отличалась от черных вьющихся волос нападавших — как и его запыленные доспехи от их серебристых кольчуг и сияющих шлемов, украшенных перьями. Он был высок и могуч, под доспехами угадывались прекрасно развитые мускулы. Выражение его смуглого, покрытого шрамами лица было сумрачным, а взгляд синих глаз — холодным и жестким, словно сталь, из которой гномы на Рейне выковывали мечи для героев северных лесов.

В жизни Джону Норвальду пришлось нелегко. Он происходил из семьи, разоренной норманнами-завоевателями.