Под деревьями на шелковых покрывалах лежали мужчины — явно вкусившие гашиша или какого-нибудь другого дурмана. Откуда-то доносилась приятная негромкая музыка, соответствовавшая общему настроению мира и покоя, царившему в саду. Гордону нетрудно было почувствовать, что для восточного человека, вкусившего гашиша, это место превращалось в рай, обещанный Пророком.

— Я скопировал, а затем и усовершенствовал сады Хасана ибн Сабаха, — сказал шейх, задергивая занавеси балкона, предусмотрительно защищенного ими от взглядов из сада.

Вернувшись на трон, он доверительно добавил:

— Я показал тебе их потому, что не хочу, чтобы ты «вкушал райские наслаждения», как другие. Я не столь глуп, чтобы рассчитывать на то, что тебя удастся так легко одурачить. Да это и не нужно. Никому — ни тебе, ни нам — не будет хуже от того, что ты это узнал. Если Багила не согласится принять тебя, твое знание умрет вместе с тобой. Если же ты останешься с нами, то ты все равно скоро узнаешь это и еще многое другое — то, что положено знать человеку, который займет важное место в выстраиваемой мною империи. Я стану могущественным, как мои великие предки. Три года я строил этот город, еще дольше я шел к нему, зато теперь… Теперь я начал наносить удары. В течение последнего года мои ассасины отправились в путь в разные столицы, неся смерть на клинках своих отравленных кинжалов. Все происходит так, как тогда, много столетий назад. Для них нет иного закона, кроме моей воли. Они неподкупны, неустрашимы и непобедимы, ибо алчут скорее смерти, чем жизни в предательстве. Смерти же они не боятся, ибо уже при жизни вкусили того блаженства, что их ждет на том свете.

— И какова же твоя главная цель?

— Разве ты до сих пор не понял? — почти прошептал шейх, сверкая горящими фанатическим огнем глазами.

— Ну, в общем-то мне все понятно. Другое дело — услышать это от тебя.

— Так слушай же и внимай! Я хочу и я буду править Азией! Отсюда, из моей тайной твердыни, я буду вершить судьбы мира. Короли на тронах? Они будут лишь марионетками, танцующими на нитях, которые дергаю я. Те, кто осмелится не повиноваться мне, умрут — внезапно и мучительно. Вскоре непокорных не останется. Власть будет принадлежать мне! Мне одному! Власть! О Аллах, что может быть слаще и величественнее?!

Гордон не стал отвечать на этот чисто риторический вопрос своего собеседника. Про себя он обдумывал странное соотношение стремления шейха к единоличной власти и его почтительные реверансы в адрес некоего Багилы, который должен был решить судьбу пленника. Это заставляло предположить, что правление шейха в Шализаре вовсе не было таким единоличным, как он стремился представить новичку. Гордон терялся в догадках по поводу того, кто скрывался под именем Багилы. Само по себе это слово обозначало пантеру и, скорее всего, было псевдонимом или прозвищем, как и данное Гордону уроженцами Востока имя Аль-Борак.

— А где мой сикх? — неожиданно спросил американец, глядя в глаза правителю. — Твои езиды увели или унесли его с собой, убив другого моего спутника — Ахмад-шаха.

Перс явно переусердствовал, изображая на лице удивление и непонимание.

— Понятия не имею, о ком ты говоришь, — сказал он. — Никакого пленного езиды не приводили.

Гордон понял, что шейх лжет, но не менее ясно ему было и то, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут, по крайней мере сейчас. Точные причины, по которым Отман ибн Азиз отрицает, что ему известна судьба Лала Сингха, были скрыты от Гордона, но настаивать на объяснении после формального, но недвусмысленного отказа было бы непростительно неучтиво, да и откровенно опасно.