Мне было не до шуток. Даже пожалеть его, посеревшего, постаревшего, не могла - не жалелось. Ты жив, Олень, жив, чего же еще?! А бизнес, миллионы-миллиарды... Все миллиарды променять бы сейчас на одну жизнь, да нет такого обменного пункта.

  Дизайнерша Лика что-то рассказывала о собственной бабушке, которая в войну за год получила похоронки на мужа и двух старших сыновей и осталась одна с пятью детьми на руках. Но бабушка какой-то там Лики меня не волновала.

  Приходил отец. Говорил про своего отца, которого он не знал.

  - Как - не знал? - не сразу вынырнула из своего горя я. - Сама же еще помню дедушку Вадима, твоего папу.

  - Отчима. Мама, твоя бабушка, вышла за него уже после войны, а я так мечтал об отце, что стал сразу звать его папой. Тем более что родного отца никогда и не видел. Его забрали за три месяца до моего рождения. Происхождения не простили.

  - Ты говорил, что происхождение у нас самое что ни на есть небарское...

  - По матери и по отчиму. Отец из графского рода был, говорят. За что и пострадал. Хотя наверняка никто ничего не знает. Он даже матери об этом не рассказывал. Тридцать седьмой год, не лучшее время для рассказов про аристократические корни.

  Никогда прежде, даже в перестройку, когда стало модно гордиться пострадавшими от режима родственниками, отец не рассказывал, что дед был репрессирован.

  - Его выпустили или в лагере погиб?

  - Не выпустили. Но погиб он не в лагере, на фронте в штрафбате. До войны мать даже не знала, жив ли отец или его приговор означает расстрел. В сорок первом осенью уже с фронта он через какую-то крестьянку сумел переслать записку. Но мы были в эвакуации, и до матери записка дошла только в сорок третьем. И мать снова стала ждать. Через полгода пришла похоронка, а мать верить в нее не хотела.

  - Ты думаешь, ей было легче узнать, что он жив, только для того, чтобы узнать, что он мертв? Сколько там лет прошло, пять, шесть? Через шесть лет получить надежду, чтобы потом снова ее потерять. Жестоко.

  - Жестоко? Наверное. Но твоя бабушка говорила, что никогда, ни в один миг жизни не была более счастлива, чем в те секунды, когда раскрыла эту записку и поняла, что отец жив.

  - Думаешь, стоит взлетать в небо, чтобы упасть с еще большей высоты?

  - Думаю, стоит взлетать.

  Отец, как в детстве, гладил меня по голове, говорил что-то про не известное никому собственное предназначение, про то, что сорок лет - это только начало, что я не знаю и знать не могу, что мне суждено еще в этой жизни.

  Смотрела мимо него и даже ответить ничего не могла. Не верила. Но удивлялась совпадению. Ночью, в тот предрассветный час, когда засыпают даже ангелы, я видела, как приходил Кит. Открыл дверь своим ключом, который дала ему перед отъездом: «Чтоб всегда мог вернуться, вдруг нас с Димкой дома не будет». Постоял у порога, не отражаясь в зеркале.

  «Хочу к тебе», - только и сказала я.

  «Не спеши. У тебя еще есть дело в этой жизни».

  «Нет у меня без тебя дел...»

  «Есть. Главное, которое без тебя не сделает никто. Поверь».

  И вышел. И я не знала, как его удержать.

(ИВАН ЛАЗАРЕВ. 1747-1783 ГОДЫ)

  - Разворачивай! На Дон гони! На Дон!

  Комендант таможни сообщал «почтенному Лазарю Назаровичу» о трагедии, разыгравшейся в доме его зятя.

  «Неведомо, какой бес попутал, только, по моему разумению, прибил он жену свою, дочку вашу, до смерти. Не пожалел и внучонка малого, ударил мальчонку по головушке, что череп прошиб. Малец пока не помер, а станет ли жить, одному Богу известно! Злодей схвачен и посажен под арест, где и будет содержаться до особых ваших распоряжений.