Тогда начались так называемые джинные бунты, кровь погибших смешивалась на улице со спиртом, вытекавшим из разбитых бочек. Во время Гордонского бунта, например, было убито 282 человека, не считая тех, кто умер, напившись неочищенного спирта после разгрома винокуренного завода Лэнгдейля, и тех 21 человека, которые были повешены за участие в этом бунте.

Случались и иные возмущения. В бунте 1719 года приняло участие 4 тысячи ткачей, в восстании рабочих еще больше. Они протестовали против того, что их ирландских братьев нанимали за меньшую плату. Бунтовали лакеи, когда хозяева запрещали им посещать театр, солдаты, недовольные палочной дисциплиной; бывали хлебные и церковные бунты. В общем, народные возмущения являлись нередким явлением в английской столице. Столь же обычными были и убийства, причем не те, что совершались бандитами ради грабежа, а бессмысленные — порождение века жестокости и насилия.

Любой пьяница, которому почему-либо пришлась не по вкусу ваша шляпа или физиономия, мог запросто прикончить вас. Поэтому мужчины носили шпагу совсем не ради моды.

Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками «злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии», как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — три часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».

Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Даже крыши домов и деревья — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, — занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.

Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-Кросс, на Бирже, у ворот Темпл-Бар, в Ковент-Гарден, а также на Тауэр-хилл, где исстари отрубали головы лицам высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионального палача считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех концов города. Даже великосветские дамочки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили баснословные цены за места на трибунах поближе к виселице.

Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Писатель Сэмюэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэллу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели».

Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не страшило — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыгрывать из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.

Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали в найм за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках».