|
Оба провалились вместе с кроватями. Падая, отец, видимо, пытался встать. Занес ногу над спинкой кровати, и в этот момент повалился книжный шкаф и ударил отца по ноге. Мама, как лежала в постели, так и осталась лежать. Только ее почти всю засыпало сверху пылью и известкой. Сначала она потеряла сознание, а когда очнулась и поняла, что жива, принялась звать отца: «Саша, Сашенька!» — «Помоги мне, Зиба!» — простонал он в ответ. Мама отыскала его, накрытого шкафом. Шкаф лег на обе спинки кровати. И если бы не нога, которая оказалась между спинкой и шкафом, отец бы тоже отделался легким испугом. Но именно это роковое «если бы» и есть то, что мы называем словом «судьба». Если бы дядя Ашот не уехал в командировку, он бы тоже погиб вместе с женой и дочерью. Но — судьба! Мама продолжает рассказывать о том, что все жильцы нижнего этажа погибли. Только ровничница Марал работала в третью смену и осталась цела, да старик Овезклычев — сторож гастронома уцелел. Остальных на другой день вынесли из-под развалин саперы. Текстильная фабрика уцелела, всего одна трещинка в здании. На совесть, видимо, строилась.
Без десяти девять мама уходит в райисполком. Я выхожу на улицу, и меня сразу захватывает атмосфера торопливого проявления жажды жизни. Соседи строят времянку. Муж сбивает из старых бревен крестовину, жена вытаскивает из развалин куски фанеры. На узкой улочке между двумя свалившимися порядками домов стоят машины и толпы народа. Привезли хлеб, сахар... Поодаль — керосиновая бочка. Отовсюду доносится стук молотков: ашхабадцы строят времянки. Изредка раздаются выстрелы из автомата. Я спрашиваю у соседей, что бы это значило. Они беспечно отвечают: солдаты стреляют по одичавшим собакам, слишком много их развелось. Кто-то свистит на всю улицу, словно соловей-разбойник. Это голубятник, хромой Арташес. Ему что мир, что война — один черт. Лишь бы были голуби. Целая стая голубей кружится над развалинами, все выше и выше забираясь в небо. Я смотрю и вспоминаю, как этот Арташес продал мне пару белохвостых «бабочек». С год или больше я держал их и чуть было не превратился в завзятого голубятника, но вовремя вмешался отец. От голубей только и остались строчки:
Медленно приближаюсь я к нашему развалившемуся двухэтажному дому. Одна стена вывалилась совсем, вторая наклонилась. Крыша съехала набок. Окна перекошены. Обошел дом, ища поудобнее место, чтобы пробраться внутрь. Остановился, раздумывая. Вдруг слышу сзади знакомый голос: — Ты что ли, Марат? С приездом... Это — землячка моего отца, текстильщица Вера Федоровна Улыбина. Она и мой отец — оба из Подмосковья. Реутовцы. Знают друг друга с самого детства. Через отца Улыбина знает и меня. Впрочем, и мама тоже очень давно с ней дружит. Там, еще в Реутове, познакомились. — Хочу вот пробраться в дом, — говорю Улыбиной. — Мама говорит, что книги все целы, только завалены. — Зачем тебе книги-то? — не понимает меня Вера Федоровна. — Печь что ли разжигать? Да тут и без книг барахла всякого полно. Вон сколько старых досок и щепья всякого! — Книги читать надо, а не жечь, — вразумляю я ее. — Учение — свет, а неученье — тьма. — Да какие сейчас книги! — ужасается она. — Люди времянки строят. Того и гляди дождь пойдет, а то и снег, а ему книги понадобились. По-своему она, конечно, права. Впрочем, и я не собирался сидеть среди развалин и почитывать книжки. А если уж признаться честно, то меня сейчас больше всего занимают отцовские дневники. Пять толстых тетрадок в черных корках. Я их хорошо помню. Они всегда мне попадались под руку, когда я отыскивал в шкафу какую-нибудь нужную книгу. Но не говорить же тете Вере о дневниках. Узнает, что ее земляк Александр Петрович Природин занимался в юности писаниной — ужаснется еще пуще. |
