Я веду эту запись по прошествии десяти лет, потому излагаю как бы обобщенные мысли, наперед зная события. А тогда мы и знать не знали, что, пока мы беседовали с Полторацким, мусульмане уже ворвались в тюрьму и освободили графа Доррера, а затем бросились вместе со стотысячной толпой к Совнаркому.

Только мы разговорились с Полторацким, как вдруг тревога: «Идут!» Идут несметными толпами! Запрудили все главные улицы Ташкента. Кто — с чем. Кто с ружьем, кто с ножом, кто с лопатой. Одним словом, бить идут. И клич у всех один: «Долой неверных! Бей кяфиров!» Все тут наше пролетарское ополчение пришло в движение. А собралось бедняцких слоев тоже ведь много. Несколько солдатских, революционно настроенных рот из Кушки, несколько рот из Самарканда, по одной роте из Мерва, Чарджуя и Кагана, весь рабочий класс ташкентских мастерских. Ну и мы, москвичи, по заданию большевистской партии и Ленина приехали сюда. На нас смотрят как на честь и совесть революции. И мы это хорошо понимаем.

— Что же будем делать, товарищи? — обращается вдруг к нам предсовнаркома.—Я решительно не нахожу иного выхода, кроме столкновения. Разъяренную многотысячную толпу ничем не остановить. Единственный выход избежать кровопролития — отдать власть контрреволюции. А поскольку власть мы отдавать не вправе, то придется вступать в бой с мятежниками.

— Это не выход, Федор! — заявляет тут Полторацкий. — Если польется бедняцкая мусульманская кровь от руки русского бедняка-рабочего — ни партия, ни история нам не простят такой погрешности.

— Значит, по-твоему, отдать Совнарком на поругание? — орет Колесов.

— Ни в коем случае, — хладнокровно заявляет Полторацкий.

— Тогда что же прикажешь делать?

— Пока не знаю... Рекомендую только, товарищ Колесов, всем идти во главе красногвардейских рот и действовать в соответствии с обстановкой...

Все согласились с Полторацким. А на улице уже светает. Утро над заиндевелыми деревьями серым ситцем стелется, петухи, как ни в чем не бывало, кукарекают. Только собаки всполошились, громче обычного и сразу Есем скопом лают. Понятно, что это они на толпы мятежников лают. Но вот донеслись издалека какие-то особые звуки. Вроде как иерихонские трубы затрубили. Так оно и было. Потом уж я узнал, эти трубы называются «карнаи». Затрубили, значит, трубы, и по нашим отрядам ропот пошел. Гляжу, братцы уже затворами лязгают, винтовки с плеча снимают. Кавалеристы кушкинского эскадрона за сабли держатся. Я и Федор Улыбин с товарищами из Совнаркома стоим. Стоим и молчим. Никто не знает, что делать дальше.

— Проехать бы вперед, посмотреть — много ли их, — говорю я Полторацкому.

Комиссар взглянул на меня, потом на командира кушкинских кавалеристов и говорит:

— Ну-ка, товарищ Эльфсберг, подай нам с товарищем двух лошадей, да и сам присоединяйся к нам. Съездим, побачим...

Тот разом к своим и через минуту является с двумя жеребцами, и сам на коне.

— Оружие у тебя с собой? — обращаясь ко мне, спрашивает Полторацкий.

— Есть пистолет, с полным зарядом.

— Возьми. Это на случай, если застрелиться потребуется. А в дехкан из него пулять запрещаю. Понял?

Чего уж не понять. Кивнул я в знак согласия. И поскакали мы по булыжной мостовой, только искры из-под копыт сыплются. Проехали версты две и тут видим: идут. Да так их много, что — боже мой! У меня дух захватило. Вытащил я пистолет, засунул под ремень. Кавалерист, глядя на меня, тоже наган вынул. А Полторацкий наверное с минуту глядел на медленно приближающуюся процессию, а затем приказал:

— Ты, Природин, становись справа на обочине, а ты, Эльфсберг, слева. Задача такова. Видите впереди процессии автомобиль?

— Видим.

— И то, что в автомобиле мусульманско-байская верхушка и граф Доррер с ними, тоже видите?

— Видим.