— Ас салам алейкум, — отвечают.

Зашли в чайхану, сели на кошму, заказали три чайника чая. Сидим, прислушиваемся, о чем лопочут люди. Вдруг все насторожились, смотрят на чайханщика. А он ведет беседу с двенадцатилетним парнишкой. Оказывается, всех заинтересовал этот паренек. Это был младший сын Йомуд-хана. Вот оно что! Отвесил ему чайханщик фунта два конфет и спрашивает:

— Куда так много берешь конфет-то?

— Ай, — отвечает мальчуган. — Старший брат уезжает, в дорогу с собой возьмет.

Ушел мальчишка, а я своим чекистам говорю:

— Ну-ка, разведайте, что это за брат такой и куда он едет?

Те слово за слово, по-туркменски, конечно, и развязали язык чайханщику. Тот подсел со своей пиалой. Грызет конфетки и рассказывает. У Иомуд-хана, мол, трое сыновей. Двое подростки, а старший — офицер-гусар. Бежал сюда к отцу из Петербурга. Но, на свою беду, привез какую-то актрису. Жена — не жена, но любит ее очень крепко. Это, считай, для нее конфеты. Съест за дорогу, пока во Францию будут добираться. Спрашиваем чайханщика: кто именно во Францию собирается? Он говорит: старший сын с этой вертихвосткой. А сам Иомуд-хан, якобы, сказал старшему: если уедешь — забудь, что у тебя есть отец и мать. Тогда ты не туркмен, ты свою родину предал. Порасспрашивали мы еще о том и о сем и сделали вывод, что полковник Иомудский — на распутье. Не знает, что делать, как быть. Советскую власть побаивается, эмигрировать в Европу тоже наотрез отказался: все офицеры туда уже выехали. И шаху персидскому служить не хочет. Если б не сыновья да не жена — пустил бы пулю себе в лоб: такое отчаянное положение!

Решили так. Подождем, пусть проводит старшего сынка с актрисой, а тогда и поговорим. Пока что завели знакомство с младшим сынком Иомуд-хана. И вот что ведь любопытно. Оказалось, он по-русски чисто лопочет, а по-туркменски кое-как. Среди русских жил. Окружение сказалось.

И вот как-то раз въезжает в ворота рабата арба. Тянет ее этакий дюжий, косматый верблюдинер, а на арбе мешки с чем-то. Люди, как увидели наполненные мешки, — пустились, сломя голову, к арбе. Стали стаскивать поклажу, развязывать мешки. А что в них — понять невозможно. Арбакеш кричит, машет камчой, никак не может людей отогнать. Наконец, все успокоились. Чертыхаться начали, плевать за ворот. Что такое, думаю, и подошел. Присмотрелся, оказывается, книги. Да какие книги! Аксаков, Толстой, Мопассан, Флобер. Вся русская и европейская классика. Говорю своим товарищам, чтобы спросили, откуда взял он эти книги.

Туркмен выслушал и говорит так небрежно: «Ай, русского генерала в Хуммет-Кобусе разорили. Самого убили, а добро по рукам разошлось. Мне вот книги достались. Привез сюда. Думал продать. Ведь людям насвай не в чего заворачивать, а тут столько бумаги». Вот ведь до чего додумался, шельма! Жалко: пропадут не за понюх такие книжки. И сберечь их невозможно. Тут смотрю, появляются сам Иомуд-хан и с ним младший его сынок. Полковник в сапогах, в фуражке и кителе, только погон на плечах нет. Видно, сам себя разжаловал, а может, еще и раньше снял, когда в Красноводске жил. Скользнул он по нашим лицам беглым взглядом, словно спрашивая, кто, мол, такие, и на арбакеша:

— Сучья тварь! Как посмел ты рвать и уничтожать это великолепие? Это же книги!

Старик-туркмен оправдывался, лепетал что-то. А Иомуд-хан вытаскивает из галифе толстый бумажник и спрашивает: «Сколько тебе за все?» А тот канючит и переминается с ноги на ногу: «Не знаю, мол. Сколько дашь, хан-ага, все равно благодарны будем». Иомудский отсчитал сколько-то и говорит: «Все до одной книги забираю». И тут обращается к нам, по-туркменски, конечно:

— Не поможете ли, уважаемые, снести мешки с книгами в мою кибитку?

Товарищи мои берут по мешку на плечи, я — тоже. Полковник с сыном хватаются за четвертый мешок, арбакеш, взваливает на горб пятый, и таким образом мы переносим в кибитку Иомуд-хана библиотеку бывшего царского консула.