– Молли! Вот как! – сказала она, уходя с Паркером. Праведное небо! Знал ли я тогда, что вижу свою будущую жену? Такую беспомощную, немного повыше стула?!

II

Волнение прошлого. Несчастен тот, кто недоступен этому изысканному чувству; в нем расстилается свет сна и звучит грустное удивление. Никогда, никогда больше не повторится оно! По мере ухода лет, уходит его осязаемость, меняется форма, пропадают подробности. Кажется так, хотя его суть та, – та самая, в которой мы жили, окруженные заботами и страстями. Однако что-то изменилось и в существе. Как человек, выросший лишь умом – не сердцем, может признать себя в портрете десятилетнего, – так и события, бывшие несколько лет назад, изменяются вместе с нами и, заглянув в дневник, многое хочется переписать так, как ощущаешь теперь. Поэтому я осуждаю привычку вести дневник. Напрасная трата времени!

В таком настроении я отправил Дюроку свою визитную карточку и сел, читая газету, но держа ее вверх ногами. Не прошло и пяти минут, а слуга уже вернулся, почти бегом.

– Вас просят, – сказал он, и я поднялся в бельэтаж с замиранием сердца. Дверь открылась, – навстречу мне встал Дюрок. Он был такой же, как пять лет назад, лишь посеребрились виски. Для встречи у меня была приготовлена фраза: «Вы видите перед собой фигуру из мрака прошлого и, верно, с трудом узнаете меня, так я изменился с тех пор», – но, сбившись, я сказал только: «Не ожидали, что я приду?»

– О, здравствуй, Санди! – сказал Дюрок, вглядываясь в меня. – Наверно, ты теперь считаешь себя старцем, для меня же ты прежний Санди, хотя и с петушиным баском. Отлично! Ты дома здесь. А Молли, – прибавил он, видя, что я оглядываюсь, – вышла; она скоро придет.

– Я должен вам сказать, – заявил я, впадая в прежнее свое легкомыслие искренности, – что я очень рад был узнать о вашей женитьбе. Лучшую жену, – продолжал я с неуместным и сбивающим меня самого жаром, – трудно найти. Да, трудно! – вскричал я, желая говорить сразу обо всем и бессильный соскочить с первой темы.

– Ты много искал, сравнивал? У тебя большой опыт? – спросил Дюрок, хватая меня за ухо и усаживая. – Молчи. Учись, войдя в дом, хотя бы и после пяти лет, сказать несколько незначительных фраз, ходящих вокруг и около з н а ч и т е л ь н о г о, а потому как бы значительных.

– Как?! Вы меня учите?…

– Мой совет хорош для всякого места, где тебя еще не знали болтливым и запальчивым мальчуганом. Ну, хорошо. Выкидывай свои пять лет. Звонок около тебя, протяни руку и позвони.

Я рассказал ему приключения первого моряка в мире, Сандерса Пруэля из Зурбагана (где родился), под самым лучшим солнцем, наиярчайше освещающим только мою фигуру, видимую всем, как статуя Свободы, – за шестьдесят миль.

В это время прислуга внесла замечательный старый ром, который мы стали пить из фарфоровых стопок, вспоминая происшествия на Сигнальном Пустыре и в «Золотой цепи».

– Хорошая была страница, правда? – сказал Дюрок. Он задумался, его выразительное, твердое лицо отразило воспоминание, и он продолжал: – Смерть Ганувера была для всех нас неожиданностью. Нельзя было подумать. Были приняты меры. Ничто не указывало на печальный исход. Очевидно, его внутреннее напряжение разразилось с большей силой, чем думали мы. За три часа до конца он сидел и говорил очень весело.