— Здрав буде, господин посадник! — Емельян Велигорович, не садясь, высоко поднял полную до краёв чару. — Благодарствуй за щедрость. И прости, что позже других заявились. Вишь, глядим мы, и точно, не понуро, а весело: делили только что прибыль нежданную да немалую.

Добрыня не без удивления поглядел на купца. О том, что прибыли у Велигорыча немалые, посадник хорошо знал. Неожиданные? Странно: обычно эти ребята знают, когда, где и сколько сорвут. Но, возможно, сорвали много больше, чем ожидали. Бывает. А вот чтоб делиться... Как-то не верится!

Вероятно, по выражению лица Добрыни богатей угадал его мысли. И, опрокинув чару, да так лихо, что часть хлебного вина пошла на угощение его бороды, вновь заговорил:

— Спросишь, Добрыня свет Малкович, что ж за прибыль такая, что её делить пришлось? Да вот побились мы об заклад — я, Косьма и Кукша — с одним заезжим болтуном. Хвастал он, будто может более всей нашей казны новгородской купеческой за едино плавание привезти. И поплыл ведь, дурья его башка! А весь товар, что сюда, в Новгород, привёз, нам в залог оставил.

— Постой, Емельян, — прервал пространную речь купца новгородский посадник. — Так этот твой болтун тоже, выходит, купец?

Велигорыч скривился в пренебрежительной ухмылке и, отламывая половинку от жареной утки, чтоб заесть огненное питьё, произнёс:

— Может, он и купец, да я так скажу: купчишка. Без строгого расчёту торгует, а значит, проку от него мало. Кто ж станет своё нажитое на спор ставить? Мы-то, трое, знали, что выиграем. Да и поставили, само собой, не на всё, что имели. А он?.. Эх, хороша уточка! Хвалился, что в семь дней сплавает да богатств привезёт, сколь у нас, у троих, то бишь у всех троих, нету. Уплыл болтун пустоголовый, на месяц пропал, а ныне вернулся. И не то что ни с чем, а считай, гол как сокол! Ладью и ту потерял, и от дружины почти никого не осталось. Да ещё врать принялся, рассказывать, будто его Водяной в плену держал, а после того он, мол, в бурю угодил, да уж не в первую!

Добрыня слушал и всё сильнее хмурился. Он хорошо знал Емельяна и знал, что тот не очень любит долгие рассказы. Раз так подробно расписывает, стало быть, смакует, удовольствие получает. Чем же так обозлил толстосума заезжий торговец, раз Велигорыч только что не мурлычет от радости, расписывая чужие беды и несчастья?

— Погоди! — Во второй раз подряд посадник остановил купеческое красноречие. (От кого другого Емельян этого нипочём бы не потерпел, а уж на Добрыню обидеться не посмеет!) — Сказал бы хоть, что за приезжий... Из арабов или, может, из греков? Кого там нынче у вас на торжище больше?

— Какое! — Вместо поглощавшего утку Велигорыча решился вмешаться Косьма — полна сума. — Наш он. Русич. С Нево-озера. Не в первый раз сюда приплывал. И мошной хвалиться тоже не в первый раз затеял. Да вот наконец и поплатился! Нам троим его добро досталось, а добра привезено было немало.

— Вон оно как, — совсем насупился Добрыня. — Ласковы вы, как я погляжу, со своим же братом, купцом... Сами говорите — всего, что имел, человек лишился, а вы его до конца ободрали, что называется, до нитки. Молодцы!

— А ему надо было хорохориться, в спор вступать, об заклад с нами биться? — резво отозвался со своего места Кукша Севастьянович, и его седая, достаточно жидкая бородёнка воинственно затряслась. — Ишь ты, выискался! Дескать, он самый удачливый! Ан вот и вся его удача жиже киселя оказалась... Одно слово, поделом.

Всё время, пока старшие купцы наперебой бранили проигравшего, Антипа Никанорыч не отрывался от своей чары и даже не поднимал от неё глаз.