— Чешутся, так почеши! — Садко обернулся к ладье, потом вновь глянул на косматого. — Слышь, как тебя звать-то?

— Бермятой кличут.

— Так вот что, Бермята. Христос сказал: «Просящему у тебя дай». Ты просишь, и я дам тебе, а если потом об этом пожалею, значит, это будет мне в наказание. Эй, Лука Тимофеич! Сможешь вынуть стрелу из его шеи?

— Да уж не знаю, справлюсь ли, — усмехнулся кормчий. — Из такой бугаиной шеищи разве что клещами тащить. Попытаюсь.

Меж дружинниками поднялся ропот. И стих. Редко кто отваживался возвышать голос против купца Садко Елизаровича — никто не хотел с ним ссориться, а тем более расставаться. Больно уж он был удачлив и, как правило, щедр.

— Челночишку переверните, братцы, — весело попросил Садко своих гребцов. — Сейчас Лука уврачует нашего лохматого приятеля, и пустим мы его в обратный путь — прямиком по течению.

Глава 3. Старый путник

Около трёх часов спустя молодой купец сидел на толстом стволе старой берёзы, должно быть, честно прожившей свою берёзовую жизнь до конца и упавшей в нескольких шагах от пологого берега островка, на котором дружина устроила в тот вечер ночлег.

Садко давно знал этот островишко и любил за то, что находился тот ровно посреди реки, на порожистой отмели, куда редко какой кормщик решался подводить судно — можно было его и на камни посадить. А это означало, что здесь редко останавливались другие торговые ладьи и никто не вырубал росших небольшими кущами берёз и ёлок. Многие другие островки на обильно судоходном Волхове из-за частых «постоев» оставались почти голыми, и ездить за дровами приходилось к берегу. Но такого мастеровитого кормчего, как Лука, опасная мель не смущала, он знал, как подвести ладью к берегу, не повредив её, так что Садко не без основания считал островок на порогах своим.

Возможно, не признаваясь себе в этом, он любил это пристанище ещё по одной причине. Когда-то, теперь казалось, что уже очень давно, у них с отцом тоже был такой любимый островишко. Он располагался не так далеко от берега Нево-озера, от града Ладоги, в котором жила семья будущего купца. Корабельщик Елизар редко бывал свободен от работы, но, когда выпадали дни отдыха, больше всего любил рыбачить. На своей лёгкой долблёной лодочке он иной раз уплывал очень далеко, так далеко, что не возвращался домой до заката и тогда ночевал среди озера, на одном из островов, которых там было великое множество. Садко, едва ему минуло шесть лет, стал проситься с отцом в такие поездки, и Елизар неожиданно согласился — ему понравилось, что сынишка разделяет его пристрастие.

Они уплывали на рассвете и долго шли на вёслах, если только ветер (на Нево-озере в редкий день не было ветра) не дул как раз в ту сторону, куда корабельщик наметил плыть. Тогда можно было поставить парус. Елизар выбирал какой-нибудь знакомый островок и возле него закидывал свой невод. Можно было ловить, и не приближаясь к островкам, но у корабельщика был свой расчёт: островки служили пристанищем огромным поселениям чаек, бакланов, кайр, птицы кружили над водой, гонялись за неосторожно всплывающими рыбами, и те, ища спасения, стаями неслись прочь от мелькающей над водой опасной тени. И уж тут надо было только кинуть сеть с той стороны лодки, куда шарахался вспугнутый косяк.

Улов обычно бывал богат, но везти его домой (если только следующий день не был для корабельщика очень трудным) Елизар не спешил. Он вновь брался за вёсла и грёб к знакомому небольшому островку с удобной, совсем маленькой бухточкой, где они с сынишкой вытаскивали лодку на берег, разводили костёр и стряпали себе заслуженный ужин. Обычно это бывали либо уха, которую оба любили, либо несколько рыбин, зажаренных на тонких деревянных вертелах.

Садко на всю жизнь запомнил тёплый аромат дыма, запах сосен, которыми сплошь зарос островок, одинокие крики чаек, припозднившихся со своего дневного промысла.