Он принял крещение, и слепота прошла. И только после этого (почему же не раньше, когда всё началось?!) Владимир вспомнил историю апостола Павла...

Впрочем, после этого ему вообще трудно было о чём-то вспоминать. В нём произошла настолько резкая и настолько очевидная перемена, что многое из своего только что минувшего прошлого он или не помнил поначалу вообще, или вспоминал, как нечто бесконечно далёкое, нечто, происходившее словно бы вообще не с ним... И сам изумлялся: что же, в самом деле, такое приключилось, что его сознание вдруг и сразу сделалось иным?

Владимиру приходилось прежде разговаривать с теми, кто крестился в Христову веру. И они все говорили о каких-то невиданных переменах, об очищении души, о раскаянии в грехах.

Но сам он не испытывал ни раскаяния, ни ощущения, будто прохладная вода купели смыла с него грязь и бремя грехов. Просто оказался вне этой грязи, вне совершённых некогда злобных и постыдных деяний. И грехи, о которых он помнил, не были уже его грехами. Будто в купель вступил нагим и беззащитным один человек, а вышел из неё другой, столь же нагой, но неуязвимый, заслонённый от грязи, похоти, злобы светлой и несокрушимой силой.

Ему было странно сознавать, насколько он изменился. Но изменения были необратимы. Это влекло за собою множество трудностей, бездну непонимания со стороны всех, кто его давно и хорошо знал. И почему-то князь совершенно этим не смущался и не страшился этого. Вообще ничего не страшился, как будто рядом с ним и вокруг него встала незримая, но всемогущая рать, способная сокрушить любого возможного врага.

— У всех ли так случается после крещения, отче? — спросил он потом у того самого монаха, что читал ему «Деяния апостолов».

— ТАК не у всех, — с той же доброй и ласковой улыбкой ответил на его вопрос грек.

— Наверное, только у очень больших грешников?

Но монах лишь покачал головой.

— Мы все грешны, сыне, а кто больше, кто меньше, неизвестно. Не на земле будут взвешены наши грехи. Думается мне, многогрешному, что полное чувство очищения Господь даёт тому, кому передаёт тяжесть своего Креста. Вместе с тяжестью грехов его не снести. Только не думай, будто стал безгрешен! Когда придёт твой срок, ты будешь ответствовать за всё, тобой совершённое. А до этого срока неси Крест и молись, чтоб сия ноша тебя не сокрушила!

Более всего Владимиру было странно, что теперь, когда он чувствовал себя едва ли не более здоровым, чем в семнадцать лет, он больше не желал женщин. Нет, он, как и прежде, видел их красоту, любовался ими, но похоть, ранее владевшая им, как трёхлетним жеребцом среди табуна, куда-то исчезла.

Он было испугался: а как же невеста-то? Свадьба? К тому времени у него росли уже сыновья и дочери, он не боялся остаться без продолжения рода, однако нельзя же жениться и не стать мужем своей жены?..

И вот царевна Анна приехала к нему.

До того Владимир не единожды слыхал об её удивительной красоте и ждал. Ждал, что испытает изумление, восхищение. Что-то подобное тому, далёкому и неповторимому чувству, которое он когда-то испытал, увидав Рогнеду. Царственная красота дочери Роговолда и по сей день волновала его память, бередила жестокую, так и не зажившую рану. Он помнил и тонкое, мраморно-белое лицо княжны, и черноту её бездонных глаз, и ночной шёлк распавшихся по обнажённой груди волос, и мраморное совершенство её тела... Ничего подобного в мире больше нет! Это тайное, но неотвязное убеждение мучило его все годы горячечной любви к Рогнеде и все годы охлаждения, когда страсть прошла, но заменить её в полной мере ничто уже не смогло.

И вот царьградская царевна вступила под полог его шатра, раскинутого в Корсуни, где князь Владимир её ожидал.