— Что ты, святый отче! Нет! Но мы... Но я... Разве я смогу? Ведь пытался уже и только людей своих сгубил! А из них четверо некрещеные были... Теперь вот вспомнил. Что ж я сделал-то с ними?!

На мгновение лицо святителя сделалось словно бы резче, суровее, даже складка легла меж тонких, вразлёт бровей. Но рука, лежавшая на склонённой голове купца, стала будто ещё мягче и теплее.

— О погибших товарищах не сокрушайся. Отмолил я их, и по просьбе моей допущены они в Царствие Божие. Не по своей вине не успели крещение принять, вот и простил их Господь. А ехать за ладьёй в этот раз не бойся. Ведь в тот раз ты богатства желал, а ещё мечтал посрамить купцов новгородских. Значит, двигали тобою алчность и гордыня. Не могло у тебя ничего получиться — дело было недоброе, нехристианское. Ныне же едешь ради того, чтоб помочь князю Владимиру веру Христову на Руси утвердить, чтоб он церкви возводил, чтоб войско его земли святые от врагов обороняло. Это дело Божье. Поезжай!

Садко перекрестился, опустил голову. Когда поднял её, святителя уже не было. Но тепло его ладони оставалось, даже показалось, что он провёл этой ладонью по лбу купца, смахнув проступившие на нём капли пота. И ещё: едва тлевшая перед образом Богородицы лампадка разгорелась необычайно ярко, разливая по горнице мягкое, как солнечные лучи, сияние. И сам лик был уже не так печален. Садко глянул и понял, что губы Божией Матери тронула лёгкая, ободряющая улыбка.

— Эй, Садок! Когда ж ты угомонишься? — донёсся из другого угла недовольный голос Антипы Никанорыча. — Уж утро скоро, а ты и сам не спишь, и мне спать не даёшь. Сколько можно с самим собой разговаривать?

И, высказав своё недовольство, Антипа повернулся на другой бок, чтобы засопеть носом ещё мощнее и громче.

Глава 4. Чудо-юдо

В этот раз Нево-озеро казалось тихим и кротким, словно заводь среди лесной глуши. Так, чтоб на нём вовсе не было волн, такого, конечно, быть не могло. Но волны на громадной, во всю ширь небесную поверхности колыхались совсем крошечные, не волны, а так, будто рябь небольшая. Ветер вначале, когда ладьи выплыли на широкий простор, слегка поддувал вслед, даже умудрялся выгнуть паруса, притворяясь, что усердно помогает гребцам. Потом сник и исчез вовсе.

— Штилле, — проговорил Герхард, только что сменивший на рулевом весле Луку Тимофеевича.

Становилось жарко, и германец скинул рубаху, оставшись нагим до пояса. Однако широкий поясной ремень и притороченные к нему ножны с мечом были на своём месте. В пути он не снимал их, даже когда спал.

Штиль. Это немецкое словцо Садко знал — многие варяги тоже так говорили, только каждый на свой лад. Странно, право, что буйное озеро встречает их в этот раз так миролюбиво. Уж наверняка не потому, что злобные силы, оберегающие колдовской клад, решили пойти на мировую. Скорее, похоже на подготовку какой-то коварной западни.

— Слышь, Садокушко! — решил подкрепить его опасения Лука, в это время блаженно растянувшийся в скудной тени паруса, рядом с сидевшим на бочонке предводителем. — Я от иноземных мореходов слыхал, что в иных морях будто бы случается такое: плывёшь себе, и море вроде спокойно, да вдруг на ровном месте-то — глядь: яма водяная проваливается! А в ней вода и крутит, и крутит, вот ладью-то и втягивает, и ничего поделать не успеешь.

— О таких ямах и я слыхал. — Садко покосился на гребцов: не переполошил бы их кормчий. Нет, вроде никто не слышал. Хоть и тихо, но вёсла-то плещут. — Только на Нево-озере, Лука, такого никто ни разу не видывал. И чего ты прежде времени полошишься? Я ж всех спрашивал: поплывёте, не поплывёте? Никто не отказался.

— Так я и не полошусь! — возразил кормчий. — Только такая тишь здесь, чую, не к добру.