— Да, только всего! — угрюмо ответил он. — Ведь у меня там, на берегу, есть своя собственная юрта, вся выстроенная из корабельного леса и китовых костей. Ты только подумай! Ведь я мог жить там с ней вдвоем. Я и она. Какие мои мечты ты развеял в прах! Ведь я ее полюбил с той самой минуты, как увидал!

— А ее отец? А другие?

На этот раз Блэк усмехнулся уже как-то злобно, точно Филипп напомнил ему о чем-то таком, что в одно и то же время и огорчало его и забавляло.

— Да что отец? — огрызнулся он. — Ходит себе на двух ногах! А остальных мы прикончили. Разве эскимосы позволили бы себе тронуть ее отца, если знают, что я собираюсь на ней жениться? Вот почему он как жил в своей избушке, так и живет поныне. Но какую ты затеял колоссальную ерунду! Ты только подумай, умная голова: ведь если ты убьешь меня, а они убьют тебя, в чем я нисколько не сомневаюсь, то на кого тогда останется эта девушка? Там у нас есть один только метис и, вероятно, он возьмет ее себе. Разве эти язычники понимают что-нибудь в женщинах? Я уверен, что она достанется именно этому метису.

Он все погонял вперед, пощелкивал кнутом и покрикивал на собак. Филипп был убежден, что многое из того, что Блэк ему сейчас говорил, было горькой правдой. Иначе зачем ему было бы так разумно объяснять, почему именно остался в живых отец Селии, и сознаваться в том, что погибли его спутники? И все-таки это значительно усилило тревогу Филиппа. Он думал: если бы Блэк не был уверен в окончательном результате, то не стал бы так открыто сознаваться во всем. По крайней мере, Филиппу так казалось.

После этого краткого припадка разговорчивости Блэк уже в продолжение целых часов не проронил ни слова. Он даже не отвечал на вопросы Филиппа. Он так гнал собак, что Филиппу стало казаться, что он нарочно это делал, чтобы вконец замучить и животных и людей. Одним словом, к трем часам дня они уже отъехали на целых тридцать пять миль от той избушки, в которой был врасплох захвачен Блэк. Все это время они двигались по пустынной безлесной тундре, где нельзя было уловить ни малейшего признака жизни. К четырем часам они снова стали подъезжать к лесным пространствам, и Филипп задумался над тем, не входило ли в планы Блэка достигнуть леса до наступления темноты. В некоторых местах сосновые и еловые поросли сгущались до того, что образовывали собою сплошные стены по бокам реки, и всякий раз, как они проезжали по таким местам, Филипп приказывал Блэку держаться середины реки — и только это его и успокаивало.

Еще за час перед тем, как начали сгущаться серые полярные сумерки, Филипп стал ощущать на себе последствия от их форсированного движения вперед. Стала уставать и Селия. Она была совершенно измучена, хотя и бодрилась. Еще с полудня собаки стали временами сдавать. Теперь они устали уже до полусмерти. Один только Блэк казался неутомимым. В шесть часов вечера они вступили в местность, представлявшую собою почти сплошную тундру. Они двигались уже девять часов и покрыли целых пятьдесят с лишним миль не отдыхая. И здесь в широкой излучине реки Филипп наконец распорядился сделать отдых.

Первой его мерой предосторожности было связать Блэка по рукам и по ногам и усадить его спиной к снежному сугробу в двенадцати шагах от саней. Матрос отнесся к этому с полным равнодушием, которое показалось Филиппу скорее вынужденным, чем философским. А затем, пока Селия ходила взад и вперед, чтобы поразмяться, Филипп развел костер как можно меньше, да и тот заставил санями, чтобы его не было вовсе видно. Минут через десять мясо на ужин уже было готово. Затем он затушил костер, накормил собак и предложил мяса и Блэку.

— Засунь мне его сюда вот, под ремень, — обратился к нему Блэк. — Все равно у меня связаны руки, и мне придется его кусать из-под ремня.

Филипп подсунул ему под стягивавший ему руки ремень кусок мяса, устроил для себя и для Селии уютное местечко из медвежьих шкур и стал отдыхать.