— Кушайте, Остафий Петрович.

«Выходит, Алфер узнал меня», — подумал Осташа, обмакивая сухарь в воду за бортом.

В синевато-красном воспаленном дыму сухого заката проплыл знакомый Осташе Билимбай: ряды судов вдоль причалов и кирпичные трубы завода за побелевшими кровлями изб. Ревдинский караван сделал хватку на устье речки Битима, но Алфер повел межеумок дальше. Осташе было понятно почему. Еще у Шайтанских заводов Федька Мильков наконец поднялся и взялся за гребь рядом с Платохой, взбодренный близостью кабака. Осташа усмехнулся хитрости Алфера: сам бы он попросту причалил за ревдинцами, а Федьке дал бы в зубы. Но Алфер решил увести межеумок подальше от жилья. Проплыли Коновалову деревню, Вересовку, Крылосову, и уже в темноте зачалились у берега вслед за камнем Нижний Зайчик. Разозлившийся Федька молча спрыгнул с борта на мелководье и, не дожидаясь костра, утопал по тропе за скалу. Алфер только тяжело вздохнул.

Мужики пошли за дровами, запалили огонь. Алферова жена и Фиска засуетились у котла. Осташа вырезал из лещины удилище, высучил из рукава нитку, отцепил от шапки крючок и забрался на камень порыбачить. Затихшая река, подернутая тонким прозрачным дымком, в темноте казалась даже чуть выпуклой. Сзади подошел Алфер.

— Дозволишь присоседиться, Петрович? — негромко спросил он.

— Садись, камень не казенный.

Алфер присел рядом, долго глядел на неподвижный берестяной поплавок-бабашку, словно вплавленный в блестящую воду.

— Что, Петрович, не сложилось у тебя дело с Кононом? — спросил наконец Алфер. — В Ревде все рассказывают, как Конон в тебя костылем кинул…

— Сам видишь: ты на скамейке, я на кочетках.

— Меня хоть и взяли, но я не от того тебе скажу — к лучшему это, — вдруг произнес Алфер. — Не думай, на Чусовой не все верят, что Переход барку убил и казну украл.

— Да мне уж и разницы нет, чему верят, чему не верят, — зло ответил Осташа, дергая лесу.

— Это не ты, это обида твоя говорит. Я тебе не враг, не соперник. Меня батюшка в смирении, в уважительности воспитывал. На Чусовой всем места хватит. Ты послушай…

— Ну, слушаю, — согласился Осташа.

— Если ты хочешь сплавщиком стать, тебе не имя Перехода обелять надо, а в Кононов толк перекинуться… Все сплавщики, что под Кононом, — в его толке…

— Истяжлецы, что ли? Новые-то?

— Да они не новые… У нас в Сулёме до Веселых гор близко, мы про них многое знаем, чего дальше не расходится. Истяжельство еще старец Иова, давно покойный, завел, и у него в послушниках Прончище Метелкин был — слышал о нем?

— Это который с Дегтярских рудников? Он после Пугача тоже себя Петром Федоровичем объявлял, только разгуляться ему не дали, сразу схватили и в Екатеринбурге повесили, да?

— Он. Только по толку истяжельческому он и вправду Петром Федоровичем был…

— Не много ли Петров Федоровичей-то? И Пугачев, и Метелкин, и Богомолов на Волге? Как еще Андреян Плотников, Золотой Атаман, себя царем не назначил-то?..

— Не в том дело. Мне вот нельзя говорить-то, а я тебе говорю, так ты слушай… Иова свой завет старцу Гермону передал. Метелкин-то и бегал между старцем Гермоном и Мироном Галаниным, между Мироном и Кононом Шелегиным, между Кононом и Гермоном… Мирон в конце концов признал истяжельчество — значит, есть за ним правда. Мирона Галанина не обманешь. Все это чуть-чуть до Пугача было… Ну а после Пугача Прончище и попробовал подняться, пока народ еще взбаламучен был, только ему сразу голову скрутили.