Скоропадский наблюдал за ним с каким-то просветленным выражением, будто Полуботок читал не указ царя Петра, а отходную молитву. Он вдруг почувствовал, как огромная тяжесть власти, давившая его все эти нелегкие годы, свалилась с плеч, растаяла словно утренний туман. Душа гетмана наполнилась давно забытой умиротворенностью, а темные болезненные мысли осветлились до полной прозрачности.

– Тебе еще неведомо, – сказал он, когда Полуботок вернул указ на место, – каких «почестей» я удостоился под конец моего пребывания в Петербурге. Поначалу все было хорошо. Мне был отведен дом князя Прозоровского, который караулила рота солдат. На другой день меня посетили Меншиков, Ягужинский и многие другие царские приближенные. Затем государыня пожаловала Настю своей парсуной в серебряной рамке, украшенной драгоценными каменьями. В Сенате меня принимал обер-прокурор и экзекутор; в присутствии я сидел между генерал-адмиралом и великим канцлером, а во дворце за столом – подле императора. По жалобам на Меншикова я тоже был удовлетворен…

Скоропадский умолк, чтобы промокнуть кружевным платком капельки пота, выступившие на лбу, и продолжил:

– А затем вдруг состоялся указ: быть при гетмане бригадиру и шести штаб-офицерам на основании договоров, составленных с прежним гетманом, – якобы для прекращения беспорядков в войсках и в судах. В тот же день государь вынес решение и на представленные мною статьи. Это был отказ вывести полки из Украины, и ни слова в ответ на мои мольбы оставить малороссиян в прежних правах и вольностях. Государь даже не соизволил со мной попрощаться – уехал в Коломну… – Скоропадский горестно вздохнул. – А, что там говорить! Я всегда знал – царь Петр не простит мне, что я отказался участвовать в суде над его сыном Алексеем Петровичем и подписать обвинительный приговор. Между прочим, ты, именно ты подсказал мне тогда мысль ответить ему отказом!

– Не имел ты ни власти, ни права судить сына с отцом и государем своим, – твердо ответил Полуботок. – В подобном деле нельзя быть беспристрастным.

– И то правда. Бог ему судья… Что ж, былого не воротишь. О другом нужно думать. Ухожу я, Павло… Позвал я тебя, чтобы попрощаться.

– Что ты такое говоришь?! Побойся Бога, Иван Ильич. Ты еще поживешь.

– Ну, с Богом-то мы скоро свидимся… Он напомнит мне о моих грехах… много их было, ох, много! Но про то ладно. Есть у меня большая к тебе просьба – не оставь в своих милостях и заботах мою Настю, когда станешь гетманом.

– Это в тебе болезнь говорит, – из вежливости упрямился Полуботок. – Знахарь твой – еще тот кудесник. Он и мертвого на ноги поставит. А что касается гетмана… ты же знаешь, что государь ко мне относится весьма прохладно.

– Да, это так, – неохотно согласился Скоропадский. – Помню, потом Меншиков в хорошем подпитии передал мне слова Петра Алексеевича, сказанные о тебе: «Больно хитер он, может с Мазепой уравняться». А еще скажу по большому секрету, что сам светлейший князь примерялся к гетманской булаве, да государь не дал добро. В Петербурге, при царе, Меншиков был нужней.

– И все равно, я думаю, что булаву из твоих рук может принять только Данила Апостол. (Хоть это и грешно говорить при живом человеке, но ты вынудил меня, прости.) Он сейчас при царе, в походе, там и сговорятся. Петр Алексеевич считает меня большим хитрецом, да только Данила самого сатану может перехитрить. Ты ж его знаешь, черта одноглазого.

– Знаю. Как и то, что пока ты жив, выше полковника ему не подняться.

Острый взгляд Скоропадского полоснул по лицу Полуботка словно саблей. «Догадывается или знает о наших с Меншиковым отношениях? – подумал черниговский полковник.