Как тяжело… Эйха, как тяжело…

— О Матра, — прошептал Раймон, склоняя голову и запуская в густую шевелюру непослушные пальцы. — О Матра Дольча, скажи, добралась ли к тебе его душа?

Наверное, еще нет. Пока теплится свечка…

И конечно, негоже ему сидеть у ложа покойника. Раймон неуклюже (вокруг никого, стоит ли заботиться об изяществе движений?) освободил стул и опустился на колени. Под тонким ковром — жесткие кирпичи.

— Номмо Матра эй Фильхо… — Молитва шла легко, от чистого сердца; несомненно, этот человек достоин легкого ухода и теплой встречи. — Если не угодно Тебе принять душу его, то я с радостью займу его место рядом с Тобою…

— А ты уверен, что тебе там место?

Раймон вздрогнул, лицо исказила гримаса. Он ничего не слышал — ни звука шагов, ни тихого сообщения о приходе. Она просто появилась рядом с ним.

И Раймон ее знал. “Пресвятая Матерь!"

Он уперся ладонью в кровать, чтобы поскорее встать и выпрямиться. И сглотнул, прежде чем заговорить.

— Премиа?.. Премиа Санкта?

— Грихальва, я задала тебе вопрос. Ты уверен, что рядом с Мат-рой для тебя найдется место?

"Насмешка едва заметна, но вопрос оскорбителен по сути”. В нем закипал гнев.

Надо во что бы то ни стало сдержаться, не разразиться грубой, язвительной отповедью. Смириться. Что бы она ни замышляла, не дать ей повода сказать: “Ты мне противен”.

— Премиа. — Он грациозно поклонился, коснулся ладонью груди. Дверь за ее спиной осталась отворенной. Свет ее почти не касался, но она излучала собственный, вернее, ее одежда: белая сутана, белый чепец, серебристый шнурок с кистями на талии. Строгие черты лица — но все же не такие резкие, как взгляд, в котором угадывалась злоба.

Он покосился на дверной проем и понял намек: ей безразлично, что их могут увидеть или услышать.

— Премиа Санкта, регретто… — снова заговорил он подчеркнуто вежливым тоном. — Вы уж простите меня за самонадеянность.

— Все вы, Грихальва, самонадеянные. — Тонкий, слабый голос, но произношение весьма отчетливое — недослышать трудно. — Мните себя художниками, достойными повышения. Уверены, что вернете себе место, которого вас Матерь с Сыном лишили в наказание за гордыню.

У Раймона пересохло во рту, на лбу выступил пот. Злости в ее глазах поубавилось, но, бесстрастные, они выглядели еще страшнее. Она знала, как ужалить более чувствительно.

Судорожно сглотнув, он вымолвил:

— Премиа, граццо… Я посылал за вами…

— Да, посылал. — Совершенно равнодушный голос, темные глаза тускло поблескивают под простым льняным чепцом, его завязки туго стянуты под подбородком. — Тебе хватило на это самонадеянности.

Зато смирения Раймону явно не хватало.

— Чем же мы провинились?! — воскликнул он с горечью и жаром. — В чем наше прегрешение? Мы исправно платим десятину екклезии, прославляем ее своим искусством…

Она воздела изящную руку, требуя, чтобы он замолчал.

— Вы нам не нужны.

— Не нужны? — растерянно переспросил он, хоть и не услышал ничего нового.

Рука исчезла в складках белоснежной сутаны.

— Я много раз говорила герцогу, и Премио Санкто говорил.

Мы уверены, екклезия должна лишить своего благословения семью Грихальва.

.