В дверях конторы я носом к носу столкнулся с доктором; он был в суконной поддевке и в смятой пуховой шляпе. Длинное лицо с массивным носом и седыми бакенбардами делало доктора заметным издали; из-под золотых очков юрким, бегающим взглядом смотрели карие добрые глаза. Из-за испорченных гнилых зубов, как сухой горох, торопливо и беспорядочно сыпались самые шумные фразы.

- Бучинский! Где Бучинский? - неистово кричал доктор. - Голоден, ангел мой, как сорок тысяч младенцев... Ах, извините, ангел мой!.. Доктор Поднебесный, к вашим услугам... Только не дайте умереть с голоду. За одну яичницу отдам тридцать фараонов и одного Бучинского. Господи, да куда же провалился Бучинский? Умираю!

- На Руси с голоду не умирают, доктор, - послышался из конторы чей-то приятный низкий голос с теноровыми нотами.

- Это Синицын говорит! - шепнул мне Федя, втаскивая в контору кипящий самовар.

У письменного стола, заложив нога за ногу, сидел плотный господин с подстриженной русой бородкой. Высокие сапоги и шведская кожаная куртка придавали ему вид иностранца, но широкое скуластое лицо, с густыми сросшимися бровями, было несомненно настоящего русского склада. Плотно сжатые губы и осторожный режущий взгляд небольших серых глаз придавали этому лицу неприятное выражение: так смотрят хищные птицы, готовясь запустить когти в свою добычу. Может быть, я испытывал предубеждение против Синицына, но в нем все было как-то не так, как в других: чувствовалась какая-то скрытая фальшь, та хитрость, которая не наносит удара прямо, а бьет из-за угла.

Бучинский шустро семенил по конторе и перекатывался из угла в угол, как капля ртути; он успевал отвечать зараз двоим, а третьему рассыпался сухим дребезжащим смехом, как смеются на сцене плохие комики. Доктор сидел уже за яичницей-глазуньей, которую уписывал за обе щеки с завидным аппетитом; Безматерных сидел в ожидании пунша в углу и глупо хлопал глазами. Только когда в контору вошла Аксинья с кринкой молока, старик ожил и заговорил:

- Здравствуй, Аксиньюшка! Как живешь-можешь? Да подойди сюда ближе, ведь не укушу... Ишь ты какая гладкая стала: как ямистая репа.

Старик попытался было поймать своей опухшей рукой шуструю бабенку, но та ловко вывернулась из его объятий и убежала на крыльцо.

- Вроде как молонья, раздуй ее горой! - удивлялся Безматерных, почесывая бок, придавленный дьяконом.

- У Бучинского есть вкус, господа, - прибавил доктор, вытирая губы салфеткой.

- Какой вкус... что вы, господа! - отмахивался Бучинский обеими руками, делая кислую гримасу. - Не самому же мне стряпать?.. Какая-нибудь простая деревенская баба... пхэ!.. Просто взял из жалости, бабе деваться некуда было.

- Врешь, врешь и врешь! - послышался голос Карнаухова, который успел проснуться и теперь глядел на всех удивленными, заспанными глазами. - Вот те и раз... Да откуда это вы, братцы, набрались сюда?.. Ловко!.. Да где это мы... позвольте... На Любезном?

- Попал пальцем в небо... Не узнал своей конторы?..

Взрыв общего смеха заставил Карнаухова прийти в себя, и он добродушно принялся хохотать вместе с другими, забавно дрыгая ногами.

- Вот и отлично! Мы после чая такую цхру сочиним! - провозгласил Безматерных. - Чертям будет тошно...

- Я отказываюсь, господа, - заявил Синицын. - Вы дорогой выспались, а я ни в одном глазу.

- Павел Капитоныч, голубчик... одну партию! - умолял доктор.

- Нет, не могу. Не спал...

- Вот и врешь, - кричал Карнаухов. - Я ведь знаю тебя: ты, как заяц, с открытыми глазами спишь. Ну, да черт с тобой: дрыхни. Мы и без тебя обойдемся: я, Бучинский, доктор, Тихон Савельич - целый угол народу набрался.

Сейчас после чая началася знаменитая "цхра". Бучинский мастерски сдавал карты, постоянно хихикал и громко выкрикивал приличные случаю прибаутки. Мне с Синицыным Федя устроил постели из свежего душистого сена под навесом, где обыкновенно ставили экипажи.