– Ох, Тео, – плакала я, – будет лучше, если ты всё же заставишь меня забыть. Я не справляюсь. Посмотри, что я опять натворила?!

И пока я, утирая слёзы, тряслась, Тео молчал. Я все ждала, ждала, что он меня обнимет, прижмёт к груди и утешит. И рыдания мои становили только громче и сильнее, но он неподвижно сидел напротив и ничего не говорил.

Не знаю, чего я добивалась от него. Может, просто жалости? Сочувствия? Тепла? Поддержки?

Тео долго молчал, прожигая меня взглядом. Не замечала прежде, насколько у него надменное выражение лица. Он обдал меня таким холодом, точно сугроб на голову вывалил. Холод забрался за ворот, пробежал вдоль позвоночника. Он был липкий, как змей, мерзкий, он скрутился у меня на горбу, заставляя наклониться ниже. И я сидела, разглядывая свои вычищенные, выбеленные ногти. Никогда прежде у меня не было таких вымытых ногтей и вычищенных зубов. Я едва не слопала кусок мыла и пуд порошка, пытаясь избавиться от привкуса крови. Но он уже никуда не уйдёт, не так ли?

А Тео молчал, давяще и долго, наказывая меня своим презрением, виня в том, в чём я и без того себя винила. В том, за что и без того не получится себя простить.

И это молчание ощущалось хуже оплеухи, страшнее самых последних оскорблений. Если бы он закричал, если бы обвинил меня во всём, что пусть и сам натворил вместе со мной, я бы приняла это. Может, накричала на него тоже или скорее расплакалась, как дурочка, как трусиха, как подлая лживая убийца. Но всё это было лучше, чем кара, которую выбрал для меня Теодор.

Он не говорил. Точно так же, как отец, когда он оставался недоволен моим поведением. По несколько дней, а то и седмиц, он игнорировал меня, когда я хоть малейшим способом обманывала его ожидания. Как и граф, который вовсе почти никогда не замечал меня. Как и Настасья Васильевна, которая неприкрыто презирала маленькую мышку Клару.

Они считали, что я не стою их времени и сил. Они не желали заметить меня. И за это я так отчаянно, так жарко их ненавидела. Это я не в силах простить.

Как и Мишель, что принял меня поначалу, что открылся мне и заставил открыться себе. Он, который дал надежду, что я значу для него что-то, после вовсе исчез. Просто забыл обо мне.

Но Тео… Только не Тео.

Он же сам сказал… мы одной природы.

Но он сидел в купе, не сказав ни слова. В полной тишине он отмыл кровь с рук намоченным платком, всё так же молча принёс ужин и поставил передо мной на стол. Я не съела ни кусочка, и уже потемнело за окном, когда Тео, так и не заговорив, унёс его.

Вагон потряхивает порой. Видимо, железную дорогу сильно занесло. Это ощущение мерной тряски столь ново и странно, что хоть немного заставляет отвлечься. Я сижу, пишу, порой смотрю в окно на заснеженный лес. Взглянуть на Тео рискнула лишь несколько раз, наткнулась на его улыбку. Не думала, что она бывает столь мерзкой, гадкой, высокомерной. Я долго не могла понять, почему это так знакомо мне, ведь прежде мы с Тео не спорили, а потом вдруг с ужасом осознала. Точно так же на меня всегда, пока не ослеп, смотрел граф Ферзен, когда я осмеливалась заговорить в его присутствии. В других случаях он вовсе не смотрел на меня и, кажется, вообще не замечал.

И так же, шурша своими юбками и оставляя шлейф душных до вульгарности духов, на меня поглядывала порой с издёвкой Настасья Васильевна. Только она, в отличие от графа, ещё порой могла и сделать замечание.

– Клара, откуда у вас это очаровательное платье? Бабушка прислала в подарок?

– Милая Клара, ну хоть иногда улыбайтесь, а то у вас ужасно унылый вид.

– Кларочка, ну разве можно так пищать? Никто не слышит, что вы говорите. Раз уж вмешиваетесь в чужой разговор, то хотя бы говорите чётче. Вас невозможно слушать.

Она никогда не позволяла себе этих высказываний при отце или гостях, это я отметила давно.