– Пей, – велела Тень.

Во сне я стала совсем безвольной, тело меня не слушалось, поэтому не противилась, но и не подчинялась приказу. И тогда Тень схватила меня за шею, ткнула прямо к горлу Гриши, и губ коснулась кровь.

До сих пор точно ощущаю горячую кровь на своих губах. Я зарыдала. А после, когда капли попали на язык, ощутила такую дурноту, что меня вырвало.

Но Тень это не остановило. Она заставила пить дальше. И там, во сне, полном жутких неясных образов, кровь обратилась в золото. Оно ощущалось слаще всего на свете, точно я пила уже не кровь, а золото, чистое золото, и какое это было наслаждение.

Грешно и грязно даже писать об этом.

Что-то скрежещет за стеной, прямо у изголовья моей постели. Мыши, наверное, опять завелись. Попросила переставить кровать, но на новом месте опять слышу скрежет. Не могу заснуть.

27 трескуна. Наверное. Забыла спросить Соню, какое сегодня число.

Всю ночь снова держалась горячка. Голова раскалывается. Мне показалось, я видела Марусю, хотя знаю, что она мертва. Все мертвы. Всё Курганово мертво. Эта усадьба – могила, и меня закопают в ней живой. Я умру совсем молодой. Нет, не так. Я давно мертва. Ещё с рождения. Собственный отец сделал меня чудовищем. Родной отец превратил меня в существо настолько мерзкое, противоестественное, уродливое, что от одной мысли о моей истинной сути мне становится отвратительно собственное тело.

Почему я это написала? Будто и почерк вовсе не мой. Клянусь, совершенно не помню, чтобы писала это, ведь я только недавно проснулась. Приходила Сонечка, принесла обед. Я поела, а после взялась за дневник, открыла его и увидела эти ужасные слова. Кто и зачем так зло подшутил надо мной?

Попробовала выйти из спальни. В доме совсем тихо и безлюдно. В гостиной Сонечка снимала игрушки с ёлки. Граф сидел в кресле. Он повернулся, заслышав шаги. Теперь, когда он ослеп, у него на глазах всегда чёрная повязка. А нрав, кажется, сделался ещё дурнее. К счастью, граф или посчитал, что ослышался, или предпочёл сделать вид, что не услышал моего приближения.

Я приложила палец к губам, когда Соня меня заметила.

Ещё немного постояла, полюбовалась издалека остатками роскошеств на ёлке и поспешила вернуться к себе.

После Долгой ночи усадьба точно погрузилась в летаргический сон. Ничего не меняется. Тянутся серые хмурые будни, все как один похожие друг на друга.

Святые дни, обычно полные сытой зимней лености, наступили, но на этот раз оказались лишены воодушевлённой радости. Всё стало походить на унылый затянувший сон. Целый месяц безуспешных поисков. Неудивительно, что я заболела. Отчаяние выматывает и опустошает.

Вот Сонечка уже снимает игрушки с ёлки, а я так и не ощутила атмосферу праздника. Даже подарки, оставленные отцом, не распаковала. На Святые дни принято наряжать дома огоньками, молиться, ходить на пышные службы, дарить подарки, петь песни и читать сказки, но, надо признать, графу всё это никогда не нравилось. Он разрешал Настасье Васильевне и мне ставить ёлку, чтобы создать праздничное настроение, и даже порой ездил в храм, как мне кажется, лишь потому, что так положено, а не потому, что он действительно верит в Создателя. Думаю, граф не верит ни в кого, кроме себя.

Теперь, когда Мишель пропал, Настасья Васильевна погибла, а граф стал калекой, о традициях сразу же все забыли. Меня охватывает тоска. Зима наполнилась тревогой, стало невыносимо тяжело переживать это в одиночестве.