— Ш-ш-ш, — прошипел он.

Но диктор уже говорил о чем-то в Сарасоте…

— Он назвал имя Отто Самалсона, ты слышала?

— Да не слышала я ничего! Кто он такой?

— Господи Иисусе! — Мэтью вскочил с кровати.

— Мэтью, в чем дело?

— Я должен… мне надо позвонить… Сьюзен, если это Отто… понимаешь, тебе лучше… то есть я должен позвонить, прости, пожалуйста.

Он ушел в комнату, превращенную в домашний офис, и позвонил в управление охраны общественного порядка, попросил позвать детектива Мориса Блума. Детектив Кеньон ответил, что Блум на отдыхе, но человек, застреленный на сорок первой федеральной дороге, и в самом деле частный детектив Отто Самалсон.

Мэтью поблагодарил и повесил трубку.

Когда он вернулся в спальню, Сьюзен была уже одета.

— Я как раз вспомнила, почему мы развелись, — сказала она и ушла.

И пришел кошмар.

Кошмар воспоминаний.

Он завладел постелью Мэтью. Завладел его сном.

…Я как раз вспомнила, почему мы развелись…

Слова Сьюзен. Отворились шлюзы памяти, и на волю вырвалось первое ночное видение. Мэтью вернулся домой в четверть первого ночи; в их доме, где они живут вместе со Сьюзен, горит в кабинете свет, и Сьюзен голая сидит за письменным столом. «Мне только что позвонил человек по имени Гаролд Хеммингс», — говорит она, и у Мэтью пересыхает в горле.

Он и Эгги проигрывали эту сцену много раз. Они любовники, Эгги и он, и потому вынуждены лгать. Они любовники, он и Эгги, и потому они убийцы, каждый из них убивает свою семью. Они любовники, Эгги и он, он и Эгги, и потому они заговорщики, связанные тайной клятвой, и оба прекрасно знают, что надо говорить, если угодишь в ловушку.

Это ловушка, он знает: это ловушка. Но в глубине души чувствует: тут что-то другое. Она говорила с Гаролдом Хеммингсом, она объяснилась с мужем Эгги, теперь уже час ночи, и Сьюзен знает все, абсолютно все. В комнате ужасов его сознания, когда он засыпает, эта сцена разыгрывается снова и снова.

Отрицать, отрицать, отрицать, потому что это ловушка.

Но это не ловушка.

Сьюзен неожиданно начинает громко смеяться. Он осторожно обходит стол, хочет остановить ее безумный смех: ведь она может разбудить Джоанну, которая спит внизу. Он кладет ладонь ей на плечо, но она брезгливо освобождается от его прикосновения, словно стряхивает с себя ящерицу. И уже не истерический смех, но иная, куда более страшная угроза исходит от нее. Протянув руку, Сьюзен хватает со стола большие ножницы, зажимает их в кулаке, как кинжал, и делает выпад, потом еще один и еще… рукав его пиджака разорван. Она совсем нагая в этот глухой час ночи и полна презрения, у нее опасное оружие, она нападает на него, а он не может ее удержать. Взмах — ножницы пронзают воздух, взмах — они протыкают лацкан пиджака, застревают, и Сьюзен, повернув, высвобождает их, чтобы напасть вновь. Мэтью выставляет левый локоть, стараясь защитить себя, но у него на руке, словно по волшебству, появляется рана. Он чувствует, что теряет сознание, опирается на стол и сбрасывает на пол телефон. Сьюзен угрожающе наклоняется над мужем.

И вдруг раздается чей-то крик — не крик, а вопль.

На мгновение Мэтью кажется, что кричит он сам.

Кровоточащая рука протянута к Сьюзен, рот у Мэтью открыт — быть может, он и вправду закричал?

Но нет, кричал кто-то другой, позади него.

Он поворачивает голову влево, то ли стараясь уклониться от удара ножницами, то ли для того, чтобы узнать, кто же кричал.

Его дочь Джоанна стоит в дверях.

На ней длинная ночная рубашка, глаза огромные.