Нисато уже собирался направиться туда, когда за его спиной хлопнули двери, и помещение наполнилось весьма характерным запахом благовоний, пота и подлости. Можно было не глядя сказать, кто вошел на пропускной пункт.

— Кардинал Тогандис, — произнес Нисато.

Услышав вздох, он обернулся, чтобы увидеть перед собой во всей красе тучную фигуру понтифекса максимуса Барбадуса.

— Инфорсер Нисато, — откликнулся Тогандис, чей лоб был покрыт бисеринками пота. — Я нахожу восхитительным тот факт, что судьба свела нас в этом месте и в сей час.

Шейво Тогандис не вызывал уважительного к себе отношения даже в те времена, когда служил в качестве штатного исповедника при Фалькатах. Он никогда не отличался хорошими манерами, был неумерен в еде и обожал разговаривать вычурными фразами. По правде говоря, сам Нисато так ни разу и не ощутил в себе потребности обратиться к услугам этого человека, предпочитая исповедоваться непосредственно Императору.

Те десять лет, что прошли со Дня Восстановления, не слишком хорошо обошлись с Шейво Тогандисом; его и без того полное тело успело изрядно раздуться во всех направлениях разом.

— Вас тоже вызвали? — спросил Нисато.

— Да-да, — ответил Тогандис, промокнув бровь платком. — Мы все — верные слуги нашего господина и благодетеля. Барбаден приказывает, и нам остается лишь ревностно исполнять. И мы же не будем вынуждать нашего добродетельного губернатора ждать?

— Нет, — согласился Нисато, отходя в сторону, чтобы пропустить кардинала к неулыбчивому офицеру.

Пока Тогандис проходил через все надлежащие формальности, необходимые для того, чтобы миновать дворцовую охрану, Нисато воспользовался случаем внимательно рассмотреть верховного священнослужителя Салинаса.

Впечатления тот не произвел.

Если не принимать во внимание роскошных одеяний, Шейво Тогандис оказывался всего лишь нервозным человечком, чье поведение, иди речь о ком-либо другом, должно было повлечь за собой арест, заточение в тюремную камеру и обработку дознавателями до тех пор, пока толстяк не исповедуется во всех своих грехах.

Исповедующийся исповедник. Эта мысль вызвала у Нисато улыбку.

Помимо алой ризы, вышитой серебром, Тогандис носил высокую, искусно украшенную митру с длинными золотыми лентами. Кроме того, в руке священник сжимал длинный посох, насчет которого у него и случился спор с дежурным офицером.

— Видите ли, любезнейший, — начал Тогандис, — вызов во дворец в сей послеобеденный час застал меня в самый неожиданный момент, а посох этот суть самый сакральный инструмент, являющий собой символ той важной и ответственной роли, каковую я играю на этой планете. Я бы крайне не советовал вам пытаться забрать его у меня.

— Никакое оружие или предмет, способный использоваться в данном качестве, не допускаются к ношению во дворце, — отчеканил дежурный офицер слова, которые, видимо, заучивал наизусть. — Это позволяется исключительно Фалькатам, состоящим на действительной службе.

— А теперь слушай сюда, ничтожный, жалкий клеврет! Пора бы уже тебе было усвоить, что из всех правил существуют исключения, так что я отказываюсь раболепствовать и выслушивать твои глупейшие попытки выслужиться. Ты меня понимаешь?

— По правде сказать — нет, — произнес офицер, протягивая руку, — но это ничего не меняет. Вам придется сдать свой посох.

— На вашем месте, Шейво, я бы не стал тратить драгоценное время на бесполезные споры, — сказал Нисато, изъясняясь так же напыщенно и самовлюбленно, как кардинал.