– А как же… господин Вертон? – нерешительно спросила Лалита.

– Я написала ему записку. Грум доставит ее непосредственно перед моим появлением в церкви. Мы решили, что это будет выглядеть достойнее: сообщить ему прежде, чем церемония фактически состоится. – Софи улыбнулась. – На самом деле Джулиус со своей бабушкой в Уимблдоне. Мое письмо он получит, когда я уже выйду замуж. По крайней мере, я буду чиста в его глазах. А приезжать, чтобы вызвать его светлость на поединок, будет поздно!

– Мне жаль господина Вертона, – тихо сказала Лалита. – Он так влюблен в тебя, Софи.

– Так и должно быть! Но, откровенно говоря, мне он всегда казался нудным!

Лалита знала, что Джулиус никогда не интересовал Софи. Его страстные письма оставались нераспечатанными. Цветы оставляли Софи равнодушной, и она неизменно жаловалась, что его подарки недостаточно хороши.

– Который час? – спросила Софи из-за туалетного столика.

– Половина восьмого.

– Почему ты до сих пор не принесла мне поесть? Мне нужно подкрепиться перед событиями сегодняшнего вечера.

– Во сколько вы встречаетесь с его светлостью?

– Он будет в церкви в половине десятого, но я намереваюсь заставить его ждать. Пусть помучается, думая, что в последний момент я могу отказаться.

Не успела Лалита выйти из комнаты, Софи распорядилась:

– И пошли моему жениху записку. Она на моем столе.

Адрес на записке был нацарапан обычным неряшливым почерком Софи. Лалита на мгновение остановилась, держа письмо в руках, с чувством, что Софи совершает нечто такое, о чем потом, возможно, будет горько сожалеть. Но, сказав себе, что это не ее дело, Лалита спустилась по темной узкой лестнице вниз.

Слуг в доме не хватало. Каждый пенни своих скудных средств леди Стадли тратила на арендную плату за дом и на наряды Софи.

Страдала от этого только Лалита. В Лондоне она работала с утра до поздней ночи и была одновременно и поварихой, и горничной, и компаньонкой, и посыльной.

Мачеха ненавидела ее и после смерти отца перестала скрывать свою ненависть, особенно здесь, в Лондоне, где не было слуг, которые знали Лалиту еще ребенком. Теперь девушка выполняла самую грязную работу, и ее жестоко наказывали, если она осмеливалась возражать.

Иногда Лалита думала, что мачеха желает ее смерти, и это было не так уж далеко от истины. Только она знала правду; знала тайны, на которых леди Стадли строила новую жизнь для себя и для своей дочери.

Когда Лалита заболела, леди Стадли запретила слугам ухаживать за ней. Пока она лежала у себя в спальне, ее даже не кормили. Чтобы не умереть от голода, Лалита вынуждена была спуститься вниз.

– Если ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы есть, значит, ты можешь работать! – сказала ей мачеха, и Лалита снова впряглась в домашнюю работу, которую никто и не собирался делать, пока она болела.

Сейчас, направляясь по холодному каменному полу в кухню, Лалита видела, что кругом царят грязь и беспорядок. Но кроме нее, не было никого, кому можно было бы приказать все вычистить. Оставалось лишь надеяться, что мачеха не обратит на это внимания.

Кухня была унылая и полутемная. Слабый свет едва проникал через окно, которое находилось ниже уровня тротуара. Грум сидел за столом и пил пиво. Неряшливая женщина с седыми волосами, которые выбивались из-под поварского колпака, что-то готовила на плите. Это была иммигрантка из Ирландии. Наняли ее три дня назад. Готовить она не умела, но никто не соглашался работать за такое скудное жалованье, которое предлагала леди Стадли.

– Не могли бы вы передать это письмо вдовствующей герцогине Йелвертон? – спросила Лалита. – Это где-то на окраине Уимблдона.