Дни проходили за днями, и Мирон все ближе знакомился со своими коллегами-астронавтами. Шватцендейл оказался, при ближайшем рассмотрении, стихийно непосредственной, непостоянной личностью с необузданным воображением, полной сюрпризов и вызывающих изумление способностей. Рядом с ним Винго выглядел человеком спокойным, методичным, склонным к глубокомыслию. С первого взгляда Шватцендейл производил впечатление мошенника привлекательной наружности, но с сомнительными привычками. Его физиономия — изящный подбородок, высокий лоб, разделенный треугольным выступом волос, и словно светящиеся прозрачные глаза — нередко побуждала незнакомцев принимать его за томного молодого эстета, даже за сибарита. Такое представление нисколько не соответствовало действительности. По сути дела, Шватцендейл был человеком дерзким, непоседливым, с расточительными привычками и сумасбродными настроениями. Он бежал по жизни вприпрыжку, как ребенок, никогда не испытывая ни малейшего смущения. К практическим обязанностям инженера-механика Шватцендейл относился с презрительной яростью, как если бы это занятие было недостойно серьезного внимания со стороны человека с утонченными вкусами и блестящим интеллектом — то есть такого, как он. В том, что касалось самооценки, Шватцендейл был одновременно тщеславен и романтически наивен; он воображал себя азартным игроком и благородным искателем приключений. Время от времени Винго отзывался о выходках Шватцендейла с почтительным ужасом, смешанным с восхищением и неодобрением.

Будучи полной противоположностью механику, Винго — низенький, полный, голубоглазый, с редкими прядями светлых волос, ничуть не прикрывавших розовую лысину — был мягок и дружелюбен, всегда готов проявить сочувствие. Он страстно коллекционировал редкости — небольшие антикварные безделушки и любопытные диковины — причем ценил в них не столько стоимость, сколько изобретательность и мастерство изготовления. Кроме того, Винго увлекался фотографированием и занимался составлением того, что он называл «подборкой настроений» — стюард надеялся когда-нибудь опубликовать большой альбом под наименованием «Карнавал Ойкумены».

Винго проявлял пристальный интерес к сравнительной метафизике: к сектам, предрассудкам, исповеданиям и трансцендентальным философским воззрениям, с бесконечным разнообразием каковых он неизбежно сталкивался по мере того, как «Гликка» порхала с планеты на планету. Очутившись в новом, незнакомом месте, он непременно уделял внимание туземным мистическим верованиям. Шватцендейл осуждал в нем эту наклонность: «Винго, ты тратишь время зря! Все они говорят одну и ту же чушь разными словами, причем все, чего они от тебя хотят — денег, больше денег и еще больше денег! Какой смысл разбираться в этой болтовне? Во всей Вселенной нет ничего глупее и постыднее религиозного юродства и ханжества».

«Ты во многом прав, — признавал Винго. — Тем не менее, разве не существует вероятность того, что одно из вероучений на самом деле определяет смысл и назначение космоса? Если мы пропустим такую возможность, мы так никогда и не узнаем, чтó есть истина».

«В теории все может быть, — ворчал Шватцендейл. — На практике у тебя нет никаких шансов».

Винго покачивал в воздухе розовым указательным пальцем: «Не скажи! Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов. Откуда ты знаешь, что не просчитался? Тот, кто не играет, не выигрывает».