— Вы говорите, вас ранили? — Меня поразили все три события, произошедшие с ним в течение одного дня, но я спросил именно об этом, поскольку ему следовало находиться в больнице, а не разгуливать по городу.

Он шевельнул правой рукой и сморщился от боли:

— Пуля угодила в предплечье, не задев, к счастью, кость. Это, пожалуй, наименьшая из моих неприятностей.

Я сказал:

— Рад, что рана несерьезная. И очень грустно слышать обо всем остальном. Вас ранил человек, которого вы убили?

— Нет, моя рана — просто несчастный случай. А человек, которого я убил… Боже, я даже не знаю, как его звали. Я убил его двенадцать часов назад, и мне до сих пор неизвестно его имя.

— Имя не имеет значения, — сказал я. — Но вы прервались на полуслове, сказали: «Человек, которого я убил…»

— …собирался застрелить меня, — договорил он. — Поэтому то, что я отправил его на тот свет, не должно было бы тревожить меня. Тем не менее это не дает мне покоя, хотя в меньшей степени, чем уход жены.

— Может быть, она поняла, что совершила ошибку, и вскоре вернется?

— Нет, — сказал он. — Если бы она просто ушла, такая вероятность была бы. Но она ушла с другим. Даже если она с ним расстанется, ко мне уже не вернется. Я хорошо знаю свою жену.

— Вы так сильно любили ее?

— Да, — сказал он, и этот простой ответ убедил меня в его искренности. — Потом он снова улыбнулся: — Но я пришел не для того, чтобы делиться своими горестями, мистер Медли. И не просить вас помочь мне, как вы помогли Курту. Я сумею пережить свои невзгоды. Что же касается Курта, вы были правы — он был не в состоянии с ними справиться.

Он знает или просто блефует?

— Вы действительно считаете, что его убил я?

— Да, — сказал он. — Я не жду, что вы признаетесь. И пришел не для того, чтобы заманить вас в ловушку. Даже если вы будете со мной откровенны, никто не помешает вам позднее отказаться от своих слов. Ваш дом не прослушивается.

— Прослушивается?

— Ну да. Я хочу сказать, что в нем не установлены потайные микрофоны. У нас сугубо личный разговор. Хотя я могу понять вас, если вы думаете иначе.

— Я верю вам, — сказал я. — Но мне чрезвычайно любопытно, почему… Постойте, могу я предложить вам стакан вина? Или вы уже…

— Вы хотите сказать — выпил? Я не пью уже несколько часов. Начал около полудня и убедился, что алкоголь не помогает… Но от стакана вина не откажусь. При условии, что вы тоже выпьете. Один я не буду.

— Конечно. Предпочитаете сухое или крепленое вино?

Он предпочитал сухое, поэтому я сходил на кухню и открыл бутылку бургундского. Я придвинул маленький столик ближе к креслам и стал наливать вино так, чтобы он видел, что я ничего не подсыпаю в стакан. Потом я сел в кресло, мы подняли стаканы, и я предложил тост за его скорейшее выздоровление от ран физических и душевных.

Мы чокнулись, и он сказал:

— И за ваше выздоровление.

Знает ли он о Диерде? Неужели он интересовался моей жизнью до переезда в Тусон, узнал о несчастном случае и догадался о правде? Нет, этого не может быть, хотя он несомненно о многом догадывается. У всех людей есть душевные раны. Я сказал:

— Мистер Рамос, скажите мне, пожалуйста, правду — зачем вы пришли? Вы подозреваете меня в убийстве и в то же время называете свой визит частным, неофициальным. Причем я верю, что вы пришли как частное лицо. Если я и убил того парня, вряд ли вы рассчитываете на мое признание.