Или все гораздо проще: косатки страдают временным помутнением рассудка, чем-то вроде массового китового лунатизма. Пожалуй, это еще хуже, чем непостижимые ритуалы в бездне. Достаточно вообразить себе сомнамбул весом в несколько десятков тонн, представляющих собой самые совершенные орудия убийства… В такие минуты остается только надеяться, что их помешательство не продлится слишком долго, иначе я сам сойду с ума от одиночества – не обязательно физического. Или меня сожрет чужая стая, но это будет сравнительно быстрая и легкая смерть…

Чтобы немного отвлечься, я размышляю о том, какой прекрасной была жизнь в потерянном раю. Как мирно и спокойно текла она среди братьев и сестер! Как легко было, наверное, найти родственную душу! Как приятно все время находиться в пространстве, пронизанном светом солнца, любовью ближних, участием и пониманием!

Но первый же сигнал тревоги возвращает меня к реальности. В моем положении зевать не приходится. Опасность всегда где-то рядом. Тем не менее абстрактные фантазии неизбежны. Они заполняют пустоту. Они не вредны; может быть, они – часть чужого груза, доставшегося мне в наследство по нелепой ошибке. Груз нельзя бросить, и порой он бывает невыносимо тяжелым.

Никто не рассказывал мне обо всех этих бесполезных вещах. Я осознал их самостоятельно. Просто однажды закончился период слепоты и беззаботности. Надо быть странником, затерянным в океане, чтобы понять: я – ничто. Мать имела лишь косвенное отношение к моим нынешним проблемам; она успела преподать мне совсем другие уроки, прежде чем погибла.

Она научила меня общаться с китами, преодолевать инстинкты (ЧУЖИЕ инстинкты), задерживать дыхание, определять погоду, направление движения, места скопления пищи, изготавливать из рыбьих костей иглы и примитивный инструмент, вязать узлы, плести корзины из водорослей, выживать, в конце концов. В такой науке почти нет места словам. Ощущать кожей, повторять за матерью, «слушать» голоса косаток, следить за тем, как тьма рассеивается внутри…

У меня есть все, чтобы быть абсолютно счастливым. Вернее, нет ничего такого, что удерживало бы меня от поисков этого пресловутого счастья, и нет ничего, что можно было бы удержать. Я ни к чему не привязан и нигде не остаюсь надолго. Но я не чувствую себя свободным, а только отверженным. И тьма внутри меня никогда не рассеивается полностью. Я помню совсем другую жизнь и ношу в себе ужасное ощущение утраты.

Зато я совершенно не помню отца и почти ничего не знаю о нем. Подозреваю, что он исчез задолго до моего рождения. Мать ни разу не говорила об этом самце, может быть, единственном в ее жизни, не считая меня, конечно. Когда она слегка приподнимала экран, за которым были надежно спрятаны ее воспоминания, я улавливал лишь смутный образ чего-то полузвериного и связанные с ним ощущения. Жестокость, боль, принуждение, томление, страх, краткая вспышка наслаждения незадолго перед зачатием, подавление инстинкта, сумерки… Я свыкся с мыслью о том, что мой отец был чудовищем, после встречи с которым мать чудом выжила.

Лично я не стал бы пугать самку. О, я знал бы, что с нею делать! Во мне было столько нереализованной любви… Я был неотъемлемой частью стаи, но маленькая частица моего собственного существа предназначалась только для человеческой самки.

(Есть некая камера, скрытая в сознании. Темная, запертая комната, окруженная тройными стенами фобий и комплексов. Комната, в которую я побоялся бы войти и даже заглянуть, потому что там подстерегало безумие. Но я все равно не могу открыть запертую дверь. Ключ от нее – самка…)

Так что я – осколок прошлого. Может быть, в меня вселилась душа какого-нибудь неприкаянного бедняги, пережившего крах хорошо знакомого ему мира и обреченного теперь скитаться в чужом?..

Подобные мысли причиняют мне почти физическую боль.