— Беги домой, Джаффи. И спасибо тебе.

— Ей надо подготовиться, — объяснил Тим.

* * *

Когда я вернулся, матушки дома не было. Помню, как достал подзорную трубу Дэна Раймера и выставил ее в окно, разглядывая Уотни-стрит, выхватывая из густеющих сумерек отдельные предметы: чье-то лицо, кошку, плод артишока, блестящую лужу под водокачкой.

Труба эта давным-давно покоится на дне моря. Вот бы вернуть ее! Красивая была вещь: узоры на полированном красном дереве, лакированный медный ободок. И на бленде — серебро, гравированное узором из перышек. Теперь у меня другая подзорная труба — простая и крепкая, но четкость дает безупречную. С ее помощью я наблюдаю за птицами, а по ночам сквозь сетку над садом рассматриваю звездное небо. В море я хорошо научился читать по звездам. На солнце и луну полагаться нельзя: они могут сыграть злую шутку, — но звезды не подведут. Когда смотришь на них в трубу, они начинают вибрировать, словно маленькие белые крылышки, горящие в серебристом пламени. А если здесь, на земле, сфокусировать объектив на птичий глаз, можно увидеть в нем свет, сияние жизни. Порой какой-то предмет кажется таким близким, что подскакиваешь от неожиданности.

Так же и с прошлым. Где-то вдали трепещут белые крылышки, и ничего не известно. Посмотришь ближе — начинают проступать детали: снасти больших кораблей, опутавшие почерневшее небо; в воображении четко проступают крыши домов; и вдруг — резкая боль, совсем близко. Ночь нынче выдалась теплая: весна на излете. Резьба на кусочке слоновой кости на ощупь напоминает узор из перышек, выгравированный на старой подзорной трубе, что была у меня в детстве, и я вспоминаю давнюю ночь: волшебный день закончился, сердце мягко постукивает, я иду домой и плачу, не понимая почему, устремляя всевидящий взгляд поверх крыш, думая об Ишбель. Она сейчас, наверное, на сцене, широко улыбается, ловит монетки маленькими, обкусанными до крови пальцами, поет «Коричневую кружку», «Я с мальчиком слепым играл…» и «Сердце, что умеет сострадать…», а пьяные матросы плачут и смеются.

Часть вторая

4

Вот и кончилось детство Джаффи. Недолго оно продлилось. Кем был тот маленький мальчик? Мотыльком, которого накрыло и унесло гигантской волной. Тигр съел его, и лишь голова осталась лежать на мостовой. Пусть она и расскажет. Пусть покатится по старой Рэтклифф-хайвей, точно голодный призрак, и поделится своей историей с каждым, кто захочет послушать. Я знаю, почему матросы так красиво поют, проплывая в лодках по реке, и почему мои неокрепшие чувства заставляли меня плакать, когда я лежал в своей люльке над водой в Бермондси. Я узнал это, когда мне исполнилось пятнадцать.

Тим стал важной персоной. Когда Балтер женился и переехал, Джемрак заявил, что Тим слишком умен, чтобы трудиться во дворе, и слишком часто отвлекается, чтобы работать с животными, так что мы с Коббом получили нового напарника, и теперь всю самую грязную работу выполнял новый мальчик, а Тим стал работать в конторе и получать больше денег. Он носил воротничок, который мать крахмалила ему накануне вечером. К этому времени мы уже изрядно сблизились. Свинтусом Тим быть не перестал, но таких, как он, всегда прощают. Бывают такие люди. Как-то раз я не разговаривал с ним целых три недели, и он не выдержал, подошел ко мне, весь такой прямой и благородный, и обратился как мужчина: сказал, что лучшего друга, чем я, у него никогда не было, что я настоящий товарищ, что жизнь — штука короткая. И что я мог ответить?

В тот день, когда мы впервые услышали о драконе, Тим стоял вместе с нами во дворе, переминаясь с ноги на ногу от холода. Человек мистера Фледжа и Дэн Раймер все утро просидели в конторе, беседуя о чем-то очень важном.