Девы уже развёрнутый анализ заканчивали, подсчитывали, лишь в двух из девяти вагонов более-менее сносное зерно было; и только собрала, переписала окончательную цифирь — звонок…

В кабинете все трое были — «особой тройкой эпохи реформ» уже прозванные кем-то, механиком крупцеха, кажется, ещё недавно ни одной демтусовки или митинга не пропускал, а теперь материт всех подряд. Отвалился в кресле Кваснев, сумрачный, тяжёлый, постукивал по столу щёгольской и, наверное, дорогой авторучкой. Как всегда хмуроват был и безучастен бухгалтер-молчун; зато экономистка, готовая на всё Антонина, тревожно поглядывала на обоих, дёргалась иногда и начинала близоруко перебирать, перекладывать бумаги в раскрытой папке — молодилась всё ещё, очков на людях не надевала. Сухолядая, нервическая, с карандашиком всегда наготове в плотно сжатом костяном кулачке, лишнего при ней лучше не говорить…

Она прошла под их взглядами, положила перед директором листок с данными и не к столу присела, а в сторонку, у стены, за спиной у экономиста. И та завертелась сразу же, стул отодвигать стала, чтоб видеть всё близорукими своими, но цепкими гляделками… ну, что ты вертишься, хотелось всегда сказать, что тебе недостает? Муж есть, двое детей, машина с дачей, любовник — дуралей молодой из того ж крупцеха, зарплата из особой теперь, закрытой ведомости — ну, что ещё? Ведь фантазии не хватит, у рекламы же начнёшь занимать…

— Хреновы дела… — сказал наконец Кваснев, ни к кому не обращаясь; но, конечно же, для неё сказал. На листок с данными он даже не глянул. — Хреновы, говорю. Отказывается Москва помочь. Более того, советует не возникать… обстановка не та. Даже приказывает.

— А я всё же настаиваю на рекламации. На арбитраже, — твёрдо, чтоб уж сразу застолбить, сказала она. С фантазией у шефа тоже негусто было: «даже приказывает…» И заготовленное добавила, под наив: — Нас подставили… так ведь? Так?.. Ну, а при чём тут мы? Пусть отвечают.

— Вот-вот… Мы посредникам рекламацию выставим, те — туркам… На полгода эта бодяга, до морковкина, а у меня контракты на поставку муки, под зерно это… — Кваснев наливался ярью, сизости набирал в лице. — А станция вагонами нашими забита, простои скоро пойдут… нас съедят!

— Ну, арбитраж — сам по себе, а с зерном работать… Неустойку с них взять, выбить… большая будет.

— Когда это бывало? — вскинулась, заёрзала Антонина, взмахнула кулачком. — Из них выбьешь!..

А что они от неё-то, собственно, хотят? Чего ждут, глядят? Сами из авантюры гнилой своей выкручивайтесь, умельцы. И отстранённо, холодно пожала плечами:

— Захотеть — никуда не денутся…

— Самим, — разомкнул наконец тяжёлые губы главбух. — Самим утрясать всё надо. Неустойку в мельницу не пустишь. Количеством маневрировать, качеством…

— Вот именно! И другого пути нам, понимаешь, не оставили. — Кваснев, как будто решенье найдя, хлопнул короткопалой лапой по листку её. — Да, утрясать! Через два дня в мельницы запустим зерно… и с качеством — да! — утрясать надо. Корректировать. — И в упор её спросил, глядя требовательно и вместе насторожённо: — Вы-то готовы к этому?..

Понятно давно, кого им надо: своего человека на качестве, мухлевать готового по приказу. Временно своего — потому что при первом же случае, крупном провале махинации сдаст его «особая тройка», на минуту не задумается.