Стоя, как все, на коленях, слушал мирза обличения старого мухтасиба, будто его они не касались, будто сеид говорил о другом.

— Зачем ты хочешь ввести в Самарканде обычаи кафиров? — спросил сеид, обратившись наконец прямо к мирзе.

Тот медленно встал, ибо только в молитве он может стоять на коленях. Мухтасиб же закончил салят.

— Если я правильно понял, сеид, то вы уже не считаете меня блюстителем толка и удовлетворителем веры? — спокойно спросил Улугбек.

— Нет, не считаю! И никогда не считал! — запальчиво ответил старец.

— Прекрасно. Тогда мне остается спросить: считаете ли вы меня повелителем правоверных, властителем Мавераннахра, амиром Самарканда и города Бухара-и-Шериф?

Ничего не ответил сеид, только облизал сухие, бескровные губы.

— Хорошо, — все так же тихо, неторопливо и как-то весело продолжал говорить Улугбек. — Я считаю молчание ваше согласием, иначе пришлось бы казнить вас, как бунтовщика.

Вздох пролетел по мечети и тут же замер. Но Улугбек будто не слышал ни вздоха, ни наступившей затем тишины, спокойно беседовал с мухтасибом, словно были они одни с глазу на глаз.

— Итак, считая, что вы признаете во мне своего государя, я не гневаюсь на ваши упреки по части веры, хотя несправедливы они и недопустимы по форме. Но пусть нас рассудит аллах… Прощаем же мы ворчание старых наставников, даже наших рабов, что потеряли и зубы и волосы, ходя за нами еще с малолетства. Но мне больно за народ мой. Ведь я государь Самарканда! Вы сказали, что не считаете и никогда не считали меня ни хранителем толка, ни удовлетворителем веры… Посмотрите же сюда! — царственным жестом, но весело улыбаясь, указал мирза на огромный ляух из серого мрамора, стоящий в центре мечети, прямо под куполом. — Посмотрите — и поймете, почему больно мне за народ мой, у которого такие наставники в вере.

И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.

А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:

«Великий султан, милостивейший хакан, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»

— Читайте же, сеид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.

И повинуясь примеру тысяч шепчущих губ и властному приказу амира, еле слышно повторил сеид высеченные в мраморе слова:

— «…удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»

— Так-то, сеид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости, и в забывчивости солгали. Покайтесь, и, быть может, простит вас аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении его мечети.