Он взял пиалу и наполнил ее той же самой водой из того же кувшина, хранившего горечь полыни и желчи.

— Выпей, принц. Пусть отныне вода напоит тебя сладостью мира, надежды и веры. И да будет покоен твой сон.

И вправду вода показалась мирзе ароматной и сладкой, словно гулаб, упоительной и прохладной, как кокосовое молоко. Он осушил пиалу и заснул крепким, здоровым сном. А назавтра был подписан мир, и Улугбек освободил сына.

…— Прости, что не признал тебя сразу, мауляна,— почтительно обратился к калантару Лятиф.

— Я не мауляна, мирза. Ничтожный дервиш и недостойный мюрид суфийского старца, который возложил на меня счастливую ношу и сделал расулом печальной вести.

— Счастливая ноша? Печальная весть? О чем же?

— Братство наше поручило мне тебя, мирза. Денно и нощно я буду молиться за тебя, разрушать коварные планы твоих врагов, в меру ничтожных сил своих помогать тебе, о светлый мирза, надежда ислама. Это счастливая ноша. Но есть и печальная весть.

— Что за весть? В Самарканде?..

— Прежде позволь, мирза, задать вопрос. Если я верно знаю, а мне надлежит верно знать все, что касается тебя… Так вот, если верно я знаю, ты командовал левым крылом в тарнабском сражении, затмившем победоносные битвы Тимура — властителя мира. На правом крыле стояли тумены младшего брата мирзы Абд-ал-Азиза. Так, мирза?

— Так.

— И разве не тебе и не твоим туменам обязан мирза Улугбек своей победой? Разве не твоя львиная отвага, военный гений, быстрый ум и ратная доблесть опрокинули врага и решили исход битвы?! О, кто не видел этого своими глазами, может, конечно, говорить и другое. Но отсохнет язык и лопнут глаза у лжеца. Как Искандер Двурогий носился ты на своем благородном Бураке по полю битвы, ты был в самых опасных местах. И там, где был ты, там была победа. Твои тумены приняли главный удар неприятеля и нанесли ему сокрушительное поражение. Ты бы победил и без туменов младшего брата мирзы Абд-ал-Азиза и слонов Улугбека-Гурагона. Разве не так?

Слушал мирза сладкие речи калантара. И дым сражения вставал перед глазами… Взвивались бешеные кони, ревели боевые слоны, и тучи стрел неслись вдоль красной полоски зари. Славная битва при Тарнабе! Сам Тимур не постыдился бы приписать ее к своим неисчислимым победам. И прав калантар, именно его, Абд-ал-Лятифа, тумены приняли на себя первый удар. А что там было дальше, может ли он знать… Ему было не до того. Он бился на ратном поле.

— Скромный и благородный мирза! Ты молчишь, но я отвечу за тебя, — калантар возвел руки к небу. — И пусть накажет меня аллах, если я солгу хоть слово! Это ты, ты один победил при Тарнабе. О эта битва! И через тысячу лет люди будут помнить о ней, а поэты прославят ее в сладких своих касыдах. И тем чернее, презреннее выглядят те, кто похищает у героя его заслуженную, кровью добытую славу, чтобы приписать ее себе. Мерзкие трусливые шакалы, презренные сыновья греха, воры, готовые украсть… Но что говорю я, поддавшись гневу? Да отсохнет мой язык! Я осмелился… Ради аллаха прости меня, мирза.

— О чем это ты, почтенный калантар? Кто хочет украсть у меня славу?

— Нет, нет, забудь, мирза, все, что сказал я, недостойный. Я не смею даже называть их имена. Разве червь, ползающий в пыли, может знать о путях льва?

— Что ты знаешь? Что?

— Не смею…

— Моего прадеда, Тимура, никогда не вынуждали спрашивать дважды, дервиш!

— Правнук превзойдет победоносного властелина мира. Но могу ли я называть имена, о которых даже помыслить нельзя дурно?

— Если ты скажешь правду, то можешь называть любые имена.