– Обязательно будет открыто дело, и, может быть, даже не удастся утаить это от прессы. Завтра с утра меня наверняка вызовет министр иностранных дел. (Хотите меня запугать… Я немолод… мне пора подумать об отставке. Мне уже не найти другой работы. Но я не буду содействовать вашей лжи.)

– Необходимо, чтобы я находился в курсе всех событий, это мой долг. Если вы хотите что‑то доложить по поводу того разговора, быть может, вы не указали в рапорте какие‑то подробности, скажите сейчас и предоставьте мне право самому судить о важности этого.

– Мне действительно нечего добавить ни к тому, что имеется в деле, ни к тому, что я только что рассказал. Возможно, вам пригодится тот факт, что разговор был крайне доброжелательным. Обвинения против Феннана не стоили выеденного яйца. Вступление в 1930 году в студенческий коммунистический кружок, неясные намеки на то, что он продолжает симпатизировать коммунистам. В тридцатые годы половина членов кабинета числилась в списках партии. (Мастон нахмурил брови.) Когда я зашел в кабинет в МИДе, там было что‑то вроде проходного двора, и я предложил пойти в парк.

– Дальше.

– И мы пошли туда. День был прохладный, но солнечный и довольно приятный. Мы смотрели на уток. (Мастон сделал нетерпеливый жест.) В парке мы находились полчаса. Говорил все время Феннан, – человек умный, красноречивый и интересный, но издерганный. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: люди такого сорта любят говорить о себе. Я полагаю, что он почувствовал облегчение, открывшись мне. Он выложил мне всю свою историю, и, казалось, он был рад возможности назвать имена. Он знал эспрессо возле Милл‑банка, и мы пошли туда.

– Куда?

– В эспрессо. Бар. Там готовят особый кофе по шиллингу за чашку. Мы выпили кофе…

– Понятно. И вот во время этой… пирушки вы поставили его в известность, что Служба не готовит никаких санкций против него.

– Да, так часто бывает, но мы об этом в отчетах не упоминаем.

Мастон наклонил голову. Вот это он может понять, подумал Смайли. Черт возьми, он действительно достоин презрения.

Смайли испытывал истинное удовлетворение, видя, что Мастон в самом деле такой неприятный тип, каким он его себе представлял.

– Из этого я делаю вывод, что его самоубийство и письмо, конечно же, вам кажутся совершенно непонятными. Что вы не находите им никаких объяснений.

– Обратное было бы удивительно.

– Вы, конечно, не предполагаете, кто бы мог его оклеветать?

– Нет.

– Он был женат, вы знали это?

– Да.

– Я вот думаю… может быть, его жена могла бы внести ясность. Я не хочу к этому подталкивать, но, может быть, кто‑нибудь из Службы мог бы к ней пойти и тактично расспросить об этой истории.

– Сейчас? – бесстрастно спросил Смайли.

Мастон, стоя возле своего большого плоского стола, поигрывал обычными побрякушками делового человека – ножом для бумаги, сигарной коробкой, зажигалкой – полный набор официального гостеприимства. Он выставляет напоказ свои кремовые манжеты, подумал Смайли, и любуется белизной своих рук.

Мастон поднял глаза, изобразив гримасу сочувствия.

– Смайли, я знаю, что вы переживаете, но, не смотря на эту трагедию, необходимо, чтобы вы прочувствовали ситуацию. Министры иностранных и внутренних дел будут требовать полный и подробный отчет об этом деле, и моя задача заключается в том, чтобы в точности им его представить. В частности, все сведения, касающиеся его душевного состояния сразу же после разговора с… нами. Быть может, он об этом говорил с женой. Он не должен был с ней говорить, но мы должны быть реалистами.

– Вы хотите, чтобы к ней поехал я?

– Туда должен кто‑то поехать.