И все же, несмотря на невероятное для рационального европейского ума смешение мифических образов, Будханилакантха являет собой именно миросоздателя Вишну, покоящегося в кольцах Змея Вечности Ананты, или Шеши, посреди океанских вод. Отсюда бассейн и непременный вишнуитский атрибут — раковина, которую пятиметровый исполин держит в левой руке.

Эту раковину мы встретим даже в самой бедной ламаистской кумирне от Монголии до Бутана, в любом индуистском храме увидим ее на алтаре. В сложной символике Гималаев дунхор — один из символов счастья. В ламаистском оркестре — главный инструмент. С хриплого, устрашающего рева белых раковин, оправленных в серебро, начинается утро в дзонгах Бутана, крепостях затерянного в горах Мустанга, на узких улочках Патана или обветшавшего Леха. Это голос Гималаев, непередаваемый хрип, треск и хохочущий рев движущихся ледников.

Одну такую раковину, изукрашенную резным узором лотоса, я купил в пестрой лавочке на бомбейской Марин-драйв. У меня едва хватает запаса воздуха в легких, чтобы пробудить в ней надрывное пугающее эхо горных долин.

Я где-то читал, что у древних майя был обычай нюхать сильно пахучее вещество в минуты важных событий жизни. Потом, даже через много лет, стоило им поднести к носу заветный флакон, как в памяти тут же оживала во всех ярчайших подробностях картина былой славы ли, скорби — не знаю.

Вспоминая Гималаи, я любуюсь неповторимыми танка, выполненными минеральными красками на тончайшем полотне, раскрашенной маской Бхайравы, тонким изящным Манджушри, отлитым некогда в Патане из уникальной непальской бронзы, дающей патину холодную и серебристую, как лунный свет. Перед мысленным взором проплывают города, дома, улицы, пестрая сутолока базаров, разноцветные флаги, стерегущие силы земли. Но если мне хочется увидеть со всей возможной для памяти яркостью белизну вершин и пронзительную фиолетовость неба, услышать шорох горного шифера, вдохнуть дым костра, в котором тлеют аргал и можжевельник, я беру в руки раковину. И пытаюсь трубить. Иногда это удается.

Жрец Синегорлого помог мне сосчитать головы кобр: их оказалось десять.

— Теперь я покажу вам одиннадцатую змею, — сказал он, увлекая меня за собой. Пройдя меж львов, охраняющих вход, мы спустились по лестнице за пределы святилища. Под каменной стеной был темный провал, где среди сплетения древесных корней угадывались каменные кольца.

— Эта змея встала перед королем из династии Малла, когда тот хотел взглянуть на спящего Нараяну, и не пустила его. Ведь он сам воплощение бога и не должен видеть себя со стороны.

Мне хотелось узнать, почему, но я удержался от вопроса. Да и вряд ли мой необычный гид сумел бы дать вразумительный ответ. Только в научной фантастике допустима ситуация, когда путешественник в прошлое лицом к лицу сталкивается со своим двойником. Более молодым, естественно. Юное прошлое, как правило, тут же начинает одолевать расспросами пожилое будущее: что-де там у вас и как. Каменная змея, видимо, учла неловкость подобной ситуации и воспрепятствовала.

В королевском ботаническом саду есть еще один бассейн с Нараяной на Змее. Более скромных масштабов. В нем плавают великолепные радужные карпы, сине-зеленые, фиолетовые с желтизной, кроваво-черные. Детвора с увлечением кормит их печеной кукурузой. Король изредка тоже прогуливается по тенистым аллеям. Лицезреть копию ему не возбраняется.

По ночам в сад спускаются из горных джунглей леопарды. Когда мне сказали об этом, я сперва не поверил. Но сторож открыл сарай и поднял брезент. На земле, уже вонючей от застывшей крови, лежали два великолепных зверя, запрокинув усатые, мертво оскаленные морды. В прищуренных глазах поблескивала холодная фарфоровая белизна. Жуки ползали в нежном подшерстке горла.

— Утром убили, — сообщил сторож. — Приходили воду из бассейна лакать.

Вишну спал и не мог защитить прекраснейших из детей своих.