— Да, Перри. Ты не против задрать ногу?

— Чего?

— Ставлю двадцать долларов, что подметки надраены.

Он криво усмехнулся и не сдвинулся ни на дюйм.

— Кого вы хотели видеть?

— Шеру Драммон.

— Не числится.

— Президентский номер.

— О! — Забрезжил рассвет. — Леди мистера Кэррингтона. Так бы сразу и сказали. Подождите здесь, пожалуйста.

Пока он звонил, чтобы удостовериться в том, что меня ждут, приглядывая за мной и держа руку возле кармана, я попытался зажать сердце в кулаки из— менить выражение лица. Значит, вот как обстоят дела. Ну ладно. Значит, дела обстоят именно так.

Перри вернулся, протянул мне маленький кнопочный передатчик, с которым можно пройти по коридорам «Нью Эйджа», не попав под огонь из автоматических лазеров, и тщательно объяснил, что во мне появится большая дырка, если я сделаю попытку покинуть здание, не вернув передатчик. Из его поведения я заключил, что мне только что удалось перескочить через четыре ступеньки общественной лестницы. Я поблагодарил его, хотя будь я проклят если знаю зачем.

Следуя указаниям зеленых флюоресцирующих стрелочек на потолке, на котором не было лампочек, после долгого живописного пути я пришел в президентский номер. Шера ожидала меня возле двери, одетая во что-то наподобие пижамы ангела. Одеяние заставляло ее большое тело выглядеть утонченным.

— Привет, Чарли.

Я был веселым и сердечным.

— Привет, малышка. Недурственно. Как ты это содержишь?

— Это не я.

— Ну, тогда как Кэррингтон содержит тебя?

Спокойно, парень.

— Входи, Чарли.

И я вошел. Это походило на те апартаменты, где размещалась королева, когда посетила город, и я уверен, что она была в восторге. В гостиной можно было приземлиться на самолете, не разбудив никого в спальне. Там были два фортепиано, но только один камин (всего лишь достаточно большой, чтобы зажарить быка, не больше— надо же где-то и сэкономить, верно?).

Квадрофонически звучал Роджер Келлэвэй, и на какой-то безумный миг я было подумал, что он действительно находится в номере, играя на каком-то невидимом третьем фортепиано. Значит, вот как обстояли дела.

— Тебе что-нибудь принести, Чарли?

— Ну, само собой. Гашиш, «Цитролли Сью-прим». «Дом Периньон» для трубки.

Без тени улыбки она пошла в кабинет, напоминающий крошечный собор, и принесла в точности все, что я заказал. Сохраняя на лице выражение значительности, я закурил. Горло мое защекотали пузырьки, ощущение было исключительное. Я почувствовал, как расслабляюсь, а когда мы несколько раз передали друг другу мундштук наргиле, я понял, что и она расслабилась.

Тогда мы посмотрели друг на друга — по-настоящему посмотрели друг на друга, — потом на комнату вокруг, потом опять друг на друга. Одновременно мы разразились хохотом. Хохотом, который унес прочь все деньги, пропитавшие комнату, и оставил только роскошь обстановки в чистом виде.

Ее смех был таким же ухающим, похожим на ослиный рев, сотрясающим живот, каким я и помнил, — непосредственным и здоровым — и он меня основательно успокоил. Я почувствовал такое облегчение, что и сам не мог прекратить смех, а от этого продолжала смеяться она, и в тот момент, когда мы могли бы уже остановиться, она прикусила губу и выдала заикающееся арпеджио. Есть такая старая пластинка, она называется «смеющаяся пластинка Спайка Джоунса» — играющий на трубе пытается сыграть «Полет шмеля» и начинает смеяться, после чего весь оркестр сбивается, и они ржут, как лошади, целых две минуты.