— Смотри…ты это видишь, Рефат?

— Что именно?

— Волдыри. Ожоги от солнца. Она обгорела до мяса пока мы ее везли.

В ту же секунду меня отпустили и я, захлебываясь слезами и задыхаясь, отползла к столбу. Прижалась к нему, дрожа всем телом и жмурясь от слепящих меня слез. Меня все еще колотило крупной дрожью.

— И что? — спросил Рефат.

— А то, что у девчонки кожа чувствительная, как папиросная бумага. Те, кто ее сюда тащили не знали об этом. Значит не Асадовская. Не подставная. Черт ее знает, как вообще сюда попала. Не от мира сего.

Наклонился и швырнул мне шкуру.

— Укройся и спи. Завтра вставать рано.

Аднан вышел из палатки и подошел к костру, разожженному Рифатом еще несколько минут назад. После того, как оставил Аднана и его подарок наедине. После сильного испуга девчонка забилась в угол и тряслась там, как паршивая собачонка. Он сам не знал от чего ему вдруг захотелось ее оставить. Спрашивал себя и не находил ответа. Рифат прав — она не просто обуза, а мешок с парой камней на ногах у его лошади. Проще выкинуть, чем тащить за собой. Но он помнил ее глаза там, у полуразрушенной заправки. Не волосы зацепили его взгляд, а именно эти глаза. Чернильно-синие. Как паста шариковой ручки на закрашенном рисунке. Все смотрели вниз, трусливо, по-плебейски, как он привык, а эта прямо на него… и взгляд не такой, как у других. Не раболепский, не как у животного. Ему ее глаза сумеречное небо напомнили. Он потом постоянно в них смотрел, искал подвох, может быть линзы или преломление света. В сочетании с ее белоснежной кожей и волосами эти глаза были чем-то нереальным, за гранью понимания Аднана ибн Кадира, повидавшего на своем недолгом, для бедуинов, веку того, что другие не видели за десять жизней. И он оскопил Слона не за ложь… а за то, что она его пожалела. За то, что вышла просить за него и тут же подписала ему приговор. То, что младший сын шейха решил сделать своим не могло принадлежать, смотреть и даже жалеть кого-то другого. Даже если через секунду он решил бы оторвать ей голову.

Но ему не хотелось. Пока. Он еще не знал, чего именно от нее хочет. Но точно не смерти. Ему действительно давно ничего не дарили. Это был первый подарок со дня его совершеннолетия.

Посмотрел вдаль — пыльная буря двигалась на запад и небо словно разделилось напополам — одна половина усыпана звездами, а другая затянута серо-бурым смогом, клубящимся как тысячи змей.

— Буря обойдет нас стороной.

— Я и говорил — можно было идти в деревню и не делать привал. Только время зря потеряли.

Ибн Кадир повернулся к другу и протянул руки к костру. Не потому что замерз, а просто потому что нравилось, как языки пламени слегка обжигают ладони. Темные глаза Рифата отражали языки пламени и блики огня в самом зрачке. Обычно Аднан прислушивался к его мнению, но не сейчас. Не тогда, когда тот лез в святая святых — желания ибн Кадира.

— А я сказал почему мы его сделали и не считаю нужным еще раз называть причины.

— Много чести для этой русской. Все они одинаковые. Тупые продажные шлюхи.

— Прикуси язык, Рифат. Моя мать тоже была русской, если ты не забыл.

Быстрый взгляд на Господина и тут же опустил веки.

— Прости, брат. Твоя мать чтила наши законы и родила твоему отцу троих сыновей. Она перестала быть русской едва приняла Ислам. Она уважаемая женщина и умерла смертью святых мучениц.

Аднан не смотрел на Рифата он смотрел на это небо, разделенное пополам. Именно таким он казался и сам себе. Половина его открыта и понятна, а вторая половина затянута вот таким же смогом, и никто не знает даже он сам, что там прячется под ним и кто он такой на самом деле. Бастард шейха Кадира ибн Фарука от русской рабыни, которая даже не стала тому женой, потому что Кадир имел уже четырех жен и еще пять рабынь разных национальностей.