В без пятнадцати три ночи она связалась с дежурным ДТС в Санта-Фе и, объяснив ситуацию, назвала ему мой старый адрес в Альбукерке. Догадка оказалась правильной, поиск по базе данных сработал, и через десять минут пришел ответ: номер моей машины — NM 846-MMY. Информация была тут же передана Эрику Россу. Это был почти праздник; мама впервые, после того как шестнадцать часов назад успешно взломала мой почтовый ящик, почувствовала что-то вроде радости. Утром, как только откроются конторы окружных шерифов, она сядет звонить по всему списку в третий раз. Пройдя через кухню от телефона, мама села на верхнюю ступеньку покрытой ковровой дорожкой лестницы на второй этаж, где в гостевой комнате спала ее подруга Энн, и три часа молилась за меня: «Держись. Мы идем, Арон, мы идем. Только держись».

ГЛАВА 13

День шестой: просветление и эйфория

Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу.

Брэд Питт в роли Тайлера Дёрдена, «Бойцовский клуб»[64]

Выглядывая из чернильного нутра своего веревочного кокона, я вижу, как рассвет проникает в каньон. В свете нового дня видения, владевшие мною всю ночь, ослабевают. Однако мозг так измучен стодвадцатичасовой бессонницей, что реальность нового дня сама кажется галлюцинацией. Уродскую каменную пробку на руке трудно отличить от образов, созданных моим горячечным сознанием. Пять дней песчаная пыль собиралась на моих контактных линзах, глаза болят каждый раз, когда я моргаю, картина мира покрыта пятнами и обрамлена облачной кромкой. Я больше не могу держать голову вертикально, она заваливается на северную стену каньона, или иногда я двигаюсь и позволяю ей упасть вперед, на левое предплечье. Я зомби. Я живой мертвец. Сегодня четверг, 1 мая. Я не могу поверить, что до сих пор жив. Я должен был умереть несколько дней назад. Я не понимаю, как пережил холодный ужас прошлой ночи. Фактически я почти расстроен, что пережил ночь, потому что сейчас эпитафия на стене ошибочна — я не «упокоился с миром» в апреле. Я задумываюсь ненадолго, не поправить ли дату, но решаю не париться. Это не будет иметь значения для спасательной группы, даже если они заметят надпись, а следователь определит дату моей смерти по степени разложения тела с точностью до дня или около того. Это нормально, я думаю.

Где та уверенность, которую я чувствовал, когда грезил о маленьком белокуром мальчике, о сыне? Я думал, что с точки зрения психологии дошел до ручки еще вчера вечером, когда вырезал эпитафию. Встреча с малышом приободрила меня. Но бодрость духа скована стоической мощью валуна и горечью ссак, разъедающих мне рот. Глоток за глотком, моча из налгеновской бутылки, из этой гротескной заначки, разрушает мои слизистые, изъязвляет нёбо, напоминает мне о том, что я умру. Кислотность мочи растворяет остатки уверенности в себе, пришедшей ко мне в середине ночи. Если мне суждено выжить, почему я пью собственную мочу? Разве это не классический признак приговоренного человека? Я приговорен, я сгнию здесь.

Сейчас полдевятого утра, но ворон надо мной еще не пролетал. Я ненадолго задумываюсь над этим, но мысли перескакивают на насекомых, энергично роящихся вокруг каменной пробки. Развлечения ради прихлопнув несколько летающих букашек, я смотрю на свои желтые «Суунто», которые показывают 8:45. Даже птица покинула меня — она ни разу еще не прилетала позже, чем 8:30. Но сегодня — никакого ворона.