Не знаю, чего я ждал, какого случая, но именно после трех я решаю вытащить свою мини-видеокамеру и сделать первую запись. Повторяя ставшую уже стандартной процедуру, я распускаю лямку, и рюкзак съезжает к моим коленям. Помимо буррито, камера — самое ценное, что осталось в рюкзаке. Там, на дне, перемешанные в кучу, валяются еще CD-плеер, запасные батарейки и пустой бурдюк от кэмелбэка, все остальное уже пущено в ход. Я включаю прибор размером всего с ладонь, отщелкиваю экранчик, поворачиваю его так, чтобы наверняка попасть в видоискатель, и нажимаю кнопку записи. После этого ставлю камеру на верхнюю полку валуна.

Что ж, начинаем сначала. Допусти, что, кто бы ни увидел эту запись, он ее увидит уже после твоей смерти. Можешь оставить камеру на камне и нацарапать на стене: «Включи меня». Может быть, наводнение отделит камеру от твоего тела. Расскажи им все.

Включаю запись:

— Сейчас три часа пять минут, воскресенье. Прошло двадцать четыре часа с того момента, как я застрял в каньоне Блю-Джон, выше Большого сброса. Меня зовут Арон Ральстон. Мои родители — Донна и Ларри Ральстоны из Энглвуда, Колорадо. Кто бы ни нашел это послание, пожалуйста, постарайтесь передать камеру им. Сделайте это. Я был бы вам очень признателен.

Я подолгу моргаю и почти не смотрю в экран камеры. Выгляжу жутко неопрятно из-за щетины, я зарос — в последний раз я брился дома в Аспене, четыре дня назад. Но что меня действительно пугает — это мой измученный взгляд. Глаза мои — два огромных, широко распахнутых шара, в которых отражается все мучительное напряжение последних суток. Огромные мешки оттягивают нижние веки.

Слова я произношу невнятно, вяло, в паузах между тяжелыми вздохами. Изо всех сил пытаюсь говорить разборчиво:

— Итак… Вчера я проходил через каньон Блю-Джон… В субботу… приблизительно без пятнадцати три, где-то близко к тому, я добрался до места, где Блю-Джон снова сужается в щель. Прошел несколько сбросов вниз свободным лазанием… Нормально пролез… добрался до второй группы каменных пробок… Здесь я сейчас и нахожусь. Один из валунов выскочил, когда я, спускаясь, нагрузил его. Он соскользнул, раздавил и зажал мою руку в капкан.

Подняв камеру, я снимаю то место, где мое предплечье и кисть уходят в камень, исчезают в невообразимо узкой щели между валуном-пробкой и стенкой каньона. Потом делаю панораму, поднимаю камеру выше, чтобы голубовато-серая рука была видна целиком.

— То, что вы видите, — это моя рука, входящая в скалу… и там она зажата. Кровообращения нет уже двадцать четыре часа. С большой вероятностью рука уже погибла. — Потом я поворачиваю камеру так, чтобы были видны якорь, стропа и спусковуха. — Эти веревки и вся эта система, которую вы сейчас видите, сделаны для того, чтобы я мог иногда садиться, чтобы мне не приходилось стоять все время. Когда произошел несчастный случай, я не спускался по веревке, я надел систему уже позднее, чтобы сесть. Я прикладываю массу сил, чтобы уберечься от переохлаждения. У меня осталось очень, очень мало воды. У меня было меньше литра, когда я оказался здесь. Сейчас у меня осталось примерно треть литра. С такими темпами вода кончится еще до утра.

Налетает порыв ветра, и секунд на пять я прерываюсь, неостановимо дрожа всем телом.

— Мне очень трудно сохранять температуру своего тела. Уф… И вообще, я в глубокой заднице.

Я морщусь, лицо мое перекошено, я прибит весом собственных слов.

— Никто не знает, где я, за исключением двух девушек — Кристи и Меган из Моаба, из тамошней «Аутворд баунд». Я встретил их вчера, когда шел к Блю-Джону. Потом они вышли Западным рукавом, а я пошел дальше… Я приехал на велосипеде, который оставил километрах в полутора к востоку от перевала Бёрр, у дерева, метрах в ста пятидесяти от дороги, с левой стороны, если ехать на юго-восток.