Зачем Зурен мне все это рассказывает? Разве Гиммлер тут не был раньше? Разве не Гиммлер этот лагерь построил? Черт знает что. Судя по всему, Зурен все это рассказывает, потому что это ему просто нравится. Если бы я приехал сюда еще раз завтра — комендант бы рассказал мне все это еще раз, с тем же удовольствием.

— А вот это лазарет. Здесь наш замечательный доктор Гебхардт проводит свои исследования…

В лазарете воняло. Кровью, смертью, больничной химией и чем-то еще.

— Вы не подумайте, рейхсфюрер, больных тут нет. Тех сволочей, кто притворяется больными и отказывается работать — таким мы немедленно пускаем пулю в затылок. Так что тут у нас случаи особые. Вот той девушке, например, доктор Гебхардт удалил кусок плоти, на животе, как видите, и внес в рану грязь и осколки стекла, чтобы спровоцировать раневую инфекцию.

— Да-да, — подтвердил Гебхардт, вылезший вперед коменданта, — Доктора пытались спасти эту несчастную, мы тестировали на ней эффективность сульфаниламида. Но увы — она умирает, началась гангрена внутренних органов. Я очень надеюсь, Генрих, что новая политика в отношении казней заключенных не распространяется на тех, кто участвует в научных экспериментах. Потому что мне нужно еще женщин двадцать, чтобы закончить отчет по сульфаниламиду, и скорее всего все они погибнут. Но эти эксперименты нужны для Рейха, жизнь германских солдат зависит от них!

Я молчал.

А Зурен говорил, пытаясь переорать Гебхардта:

— Гляньте лучше на вон ту дамочку, рейхсфюрер. Она не участница экспериментов доктора Гебхардта, но случай интересный. Она была проституткой в нашем борделе, забеременела и скрывала свою беременность. И каким-то образом пудрила нам мозги вплоть до восьмого месяца беременности. Однако она цыганка, а цыганам у нас в лагере размножаться запрещено… В результате наши доктора ей сделали принудительный аборт, аборт на восьмом месяце беременности! Этим занимались наши лагерные врачи, без участия вашего друга доктора Гебхардта, между прочим. А вообще цыган мы обычно стерилизуем. Я сейчас покажу вам новое оборудование для этого, рейхсфюрер. Мы его заказали как раз после того, как эта цыганка каким-то образом умудрилась избежать стерилизации во время поступления в наш лагерь…

Грянул оглушительный звук пистолетного выстрела, по лазарету разнесся запах гари, на миг заглушивший больничные ароматы и даже вонь гнойников.

Зурен взмахнул руками и рухнул на пол, по пути схватившись за пустую больничную койку и перевернув её. Я всадил этому подонку в голову еще две пули, и только тогда Зурен перестал дергаться. И заодно болтать.

Сопровождавшие меня эсэсовцы закричали, женщины-охранницы завизжали, кто-то громко выругался. А вот чего никто не сделал, так это не попытался мне помешать.

Мой лучший «друг» доктор Гебхардт застыл с открытым ртом. А когда пришел в себя через пару секунд, в ужасе выдохнул:

— Генрих! Ты убил человека! Как же так, без суда, без следствия, так же нельзя…

— Думаю, я достаточно наинспектировался, — заявил я, убирая пистолет обратно в кобуру.

Потом я повернулся к Гротманну:

— Я всё вспомнил, дружище. Сработал метод Юнга.

— Мои поздравления, рейхсфюрер, — деликатно ответил Гротманн.

Эсэсовцы вокруг все еще пребывали в крайнем смятении, доктор Гебхардт начал о чем-то громко ныть, но я его не слушал.

— Ну вот что. Кто там был заместителем покойного коменданта Зурена?

— Гауптштурмфюрер Рамдор, — эсэсовец лет сорока сам представился и сам храбро выступил вперед.

— Хорошо. Вы теперь комендант, Рамдор. И мои приказы вам следующие: концлагерь Равенсбрюк ликвидируется, все заключенные немедленно освобождаются — женщины, дети, мужчины, все.