Сегодня я много думал о полковнике Бэрре. Особенно когда проходил по Рид-стрит, где помещалась его контора. Даже дом этот не сохранился. Но говорил же он мне: «Никогда не грусти по прошлому, Чарли!» Я тогда весьма неумело притворялся, что помогаю ему в его адвокатских делах. «Думай только о будущем, о том, что все будет гораздо хуже!»

Вероятно, я задремал в кресле у камина. Неслышно вошел коридорный, задернул шторы. Сейчас почти пять часов· Пора отправляться на чай к Биглоу.

Ногти мои уже не лиловые, но бледность не исчезла. Надо поосторожнее двигаться, а то еще развалюсь на части.

4

Я медленно отшагал несколько кварталов от гостиницы до Грамерси-парк, маленькой уютной площади наподобие Ганновер-сквер в Лондоне, с крошечным унылым садиком посредине, обнесенным незатейливой чугунной оградой, и домами обычного вида, окрашенными в коричневые тона. Видимо, люди, претендующие на респектабельность, не мыслят себе жизни за стенами другого цвета; на боковых улочках — ярко-красные кирпичные дома и редкие деревянные лачуги бедноты желтушного или ядовито-зеленого цвета.

Джон Биглоу ждал меня в роскошном кабинете на втором этаже. Возле прелестного камина все уже было накрыто к чаю. Из глубины дома доносились голоса домочадцев.

— Как вы поживаете, Чарли? — Биглоу один из немногих живых, кто называет меня по имени.

— А вы, Джон? Ваше превосходительство? Как надлежит обращаться к секретарю штата Нью-Йорк?

— Увы, не знаю.

— Не вы один носите этот титул.

— Судя по газетам, я один. Вы читали сегодняшнюю «Таймс»?

— Только то, что написано о моем приезде.

— Значит, вы пропустили очень неприятную заметку о своем старом друге.

Биглоу налил чай. Я обратил внимание, что на столике два блюда с французскими пирожными; дань моей второй родине?

— Такая же ложь, как обо мне?

Мы устроились перед камином лицом друг к другу. Должен признаться, что эти небольшие дома из песчаника очень удобны зимой, несмотря на свое внешнее уродство. Летом здесь, однако, должно быть очень темно.

Биглоу был вне себя, но старался сдерживаться.

— По словам «Таймс», я, как крыса, сбежал с тонущего корабля. Я дезертировал из добродетельнейшей республиканской партии и примкнул к нечестивым демократам и Тилдену.

— Ну, если быть точным, именно это вы и сделали. Ведь вы один из основателей республиканской партии…

— Та республиканская партия сделала свое дело и умерла. Мы отменили рабство. Мы сохранили Соединенные Штаты. А теперь машина коррупции присвоила себе наше имя — с помощью и благословения «Нью-Йорк тайме».

Мой друг яростно обрушился на газету, главного виновника его страданий. Я думаю, ему вдвойне горько оттого, что он сам в течение нескольких месяцев был редактором «Нью-Йорк тайме».

— Я с трудом переношу эти бесконечные личные выпады. Послушайте. — Из груды газет он выбрал одну, помеченную жирным восклицательным знаком на первой полосе. — Они пишут — нет, вы только послушайте! — что, будучи нашим посланником во Франции, я причинил своей стране массу неприятностей.

— Я могу засвидетельствовать обратное в печати. — У меня до сих пор перед глазами высокая фигура убеленного сединами Биглоу и его жены во время их визита в Тюильри и загадочно прячущая за веером улыбку императрица-парвеню, не понимающая истинного достоинства держащихся подчеркнуто просто республиканцев из Америки.

Биглоу был отличным посланником во Франции в том смысле, что работал он добросовестно и научился прекрасно говорить по-французски. Хотя его политическая проницательность оставляла желать много лучшего.