— Таким образом… — вкрадчиво продолжил он, предлагая, как обычно, закончить свою мысль любому студенту.

— Таким образом, в глазах Лумумбы заключены ее задница, ее грудь и ваш пенис! — храбро прокричал кто-то из аудитории.

— Неправильно, молодой человек, — покачал головой профессор. — Вы совершенно не поняли тему. Заглянув в глаза этой девушки, я совершенно бездумно перешел от темы нашего зачета (а если кто-то еще помнит, это “Два аспекта классического образа закона: ирония и юмор”) к теме эрогенного мазохизма, и теперь зачет будет начинаться именно с ответа на вопрос — каким образом я это сделал? Даю четыре подсказки: смех учеников Сократа, присутствующих при его смерти, “Критика чистого разума” Канта, виновность и кара в представлении Кафки, ирония у Сада и юмор у Захер-Мазоха. Кто-нибудь может сейчас предоставить связь между всем вышеперечисленным? Что ж, тогда удачных вам исследований, коллеги!

— Кто тебя просил на него пялиться? — накинулись однокурсники на Лумумбу, как только профессор вышел. — Тебе дедушку не жалко? Тебе нас не жалко?

Лумумба только неопределенно махнула перед своим лицом длинной и тонкой кистью. Все вопросы были тут же сняты, потому что человек, способный одним завораживающим и непосильно естественным движением руки обозначить одновременно раскаяние, презрение и удивление, не снисходит до ответов простым, неуклюжим смертным. Спасибо и на том, что не подняла свои тяжеленные веки и не оглядела глаза всех по очереди.

— Ягодицы, грудь и пенис… Тут, и все сразу! — В курилке Лумумба тычет указательными пальцами себе в глаза. — Такого мне еще никто не говорил. Может быть, он свихнулся за то время, пока смотрел?

— С профессором все в порядке, — улыбаюсь я.

— В порядке? Тогда ты, наверное, знаешь связь ягодиц, груди и пениса с двумя аспектами классического образа закона?!

— Знаю, — кивнула я.

— А почему тогда сегодня сразу ему не ответила?

— Пусть дедушка отдохнет. — Я потушила сигарету под струйкой воды из крана. — Хватит с него на сегодня — представь, он бы еще и в мои глаза влип? Страшно подумать, какие причинно-следственные связи и физиологические ассоциации могли ему тогда прийти в голову.

— А мне расскажешь? — с сомнением спросила Лумумба.

— Как только выучишь угро-финский эпос. За два месяца выучишь?

— В ваших полунощных и западных странах есть не только бледно-розовые мужчины с рыжим пушком на волосатой груди, не только желтоволосые женщины с ледяными глазами, да-да, слава богам, холодную медленную кровь прусов, чудей, урманов, агнян разбавили хазары, мордва, печеры, и все вместе они были индоевропейцами. — Лумумба лениво катает по столу липкий шарик из черного хлеба. Я ненавижу эту ее привычку мять пальцами хлеб, но терплю, потому что тогда она сосредоточена, а когда она сосредоточена, всегда держит глаза опущенными. — А вообще, твой анкум обитает где-то между германскими воинами, кельтскими горшечниками и иранскими торговцами, — заявляет она.

— Мой — кто?

— Анкум. — Лумумба пожимает плечами.

— Что это такое? — Я удивлена, она произнесла загадочное слово Иеронима Глистина.

— Анкум — это… анкум! — Она вскидывает глаза — трех секунд хватает, чтобы понять: это анкум, и тут ничего не поделать.

— А иранцы тут при чем? — злюсь я.

— Неолит, — снисходительно объясняет Лумумба. — Славяне выделились из индоевропейцев в славянскую группу, а иранцы, индийцы, армяне — в восточную.