Чтобы вымыть заварочный чайник, его нужно было вытащить из завала грязной посуды в раковине — соответственно, кое-что по ходу дела пришлось помыть — чашки, ложки, блюдца, тарелку для бутербродов, две розетки… или все розетки помыть? Ладно, помою все шесть розеток для варенья. Что там осталось? Вилки, тарелки и половник. Вымою, пока закипит чайник.
Старик не выдержал и пришел в кухню — посмотреть, почему я пропала.
— Зачем ты моешь раковину?
— Она грязная.
— Прекрати сейчас же. Я уронил туда вчера цепочку от крестика.
— Нет здесь никакой цепочки.
— Серебряная, старинная!.. — Богдан с силой оттаскивает меня в сторону и в смятении осматривает раковину с губкой в ней. — Сколько раз тебя просили ничего у меня не убирать и не мыть?!
— Ты сам послал меня заварить чай! Не ори. Сейчас я попробую открыть сифон внизу.
Я подставляю ведро, откручиваю сифон, вываливаю из него целый ком вонючей дряни, ковыряюсь в трубке зубной щеткой, едва сдерживая рвотные потуги, а Богдан толчется рядом и стенает, что теперь у него еще кухню зальет после моего старания, “а всего-то нужно было заварить чай!..”.
Цепочка свисает внутри трубы с перепонки слива из раковины. Нужна изогнутая проволока, иначе не достать. Пошла в спальню старика. От тяжелого духа и плотно задернутых штор комната кажется подземной кельей затворника. Раздвигаю шторы, открываю форточку, раскидываю постель, чтобы проветрилась, заодно вытаскиваю из-под подушек две книги и альбом с фотографиями, сгребаю на поднос грязные чашки, тарелки, кофейник (помнится, именно в нем я позапозапозавчера приносила старику кофе), пластилиновые фигурки зверей, слипшиеся с листками какой-то рукописи, очки с приставшей к стеклу карамелькой. И вдруг замечаю стакан с водой. Этот стакан заставляет меня задуматься.
— Ты объяснишь, наконец, что происходит?! — Старик образовался в проеме открытой двери.
Я внимательно оглядываю его высокую фигуру, длинный махровый халат, выступающие ступни в толстых шерстяных носках и огромных шлепанцах, чепец со свисающим набок уголком с кисточкой, породистые ладони из раструбов манжет халата — пальцы в перстнях, на шее висят очки. Неужели это стакан для…
— Что ты делаешь в моей спальне? Ты вошла без разрешения и без стука?
— Я ищу шпильку.
— Шпильки лежат в “женской” шкатулке, ты это прекрасно знаешь. Шкатулка стоит на комоде, моя кровать здесь совершенно ни при чем!
Открываю “женскую” шкатулку. В ворохе колец, брошек, сломанных сережек, засушенных цветков, любовно вправленных в стеклянную камею, спутавшихся с браслетами жемчужных бус, полуистлевших записочек, удушливо попахивающих старинными духами и тленом, образков Богоматери в разных исполнениях — я кое-как нахожу шпильку, изгибаю ее и ухожу из спальни, демонстративно держа крючок перед лицом.
Когда цепочка выужена из слива и отмыта, когда чай достаточно заварился, и уже разлита по чашкам “девочка”, а чайник долит доверху и накрыт полотенцем, я заставляю старика открыть рот.
— Шире! Еще шире!
Он послушен, как слабоумный.
— Ладно, закрой.
— Что интересного ты там разглядела?
— Не мешало бы поставить пару пломб.
— Хорошо, мамочка… А если серьезно? Чего ты испугалась?
Сказать, что стакан с водой, который я никогда не приносила ему в спальню, проассоциировался с плавающей в нем вставной челюстью? Что я ужаснулась подкатившему к горлу страху от несоответствия моей мечты и вставной челюсти, впервые за наше знакомство почувствовав удивление и растерянность перед такой прозой жизни?..
— Ничего я не испугалась. |