Читатель, которому адресовано творчество Дос Пассоса, это в первую голову его сверстники, американская радикальная интеллигенция, вместе с Дос Пассосом пережившая войну и послевоенные годы. Недоговоренность лирической автобиографии каждый из этих читателей досказывает про себя, на основе личного опыта. Американского интеллигента этого поколения, воспитанного на французском модернизме, на сложности Эзры Паунда, Гертруды Стайн и Каммингса и признавшего своим евангелием «Улисса» Джеймса Джойса, трудно удивить формальной изощренностью. Эта сторона «42 параллели» для таких читателей лишь упрощенная подача откровений нового искусства. Но Дос Пассос, не смущаясь, дефетишизирует заумь как самоцель. Он вырывает у модернистов их оружие и часто сатирически применяет его. На довольно сложном, но привычном для своего читателя языке он говорит о простых и понятных вещах, говорит о социально-значимом, о жизненно необходимом, о неприкрашенной действительности и социальной борьбе.

Для русского читателя «42 параллели» возникает добавочная трудность в виде многочисленных намеков на лица и события американского прошлого. Для американца они настолько же обычны, как для нас, скажем, намеки на лица и события эпохи 1905 или 1917 годов, а в тех случаях, когда американцу могла изменить память, расчет был на помощь весьма распространенных в Америке справочников и на внутренний комментарий самого автора. К такому комментированию Дос Пассос прибегает на каждом шагу. Наиболее ответственные моменты он берет под перекрестный обстрел, зачастую проводя одно и то же событие через все четыре плана своей книги. На первый взгляд кажется, что его роман – это хаос нагроможденного материала и что автор так же плавает в нем, как и неискушенный читатель. Но когда всмотришься, то видишь, что «42 параллель» – последовательно и систематически осуществленное отображение хаоса. Хаотичные и аморфные слагаемые подчинены искренней и убедительной целеустремленности простых ведущих линий основного ритма и основного замысла книги. Дос Пассоса можно упрекать в несколько пассивном и схематическом воспроизведении сложности и хаоса жизни, без попытки до конца осмыслить его и свести к некоему единству, но нельзя отрицать, что в своей книге он мобилизует все стороны читательского восприятия и что, апеллируя к творческому чтению, он отнюдь не устраняется, предопределяя выводы самой организацией материала.

«Некоторые из этих законов, в частности те, которые определяют внешние признаки и главные направления ураганов, могут считаться вполне установленными; основные проявления настолько очевидны и так часто повторяются, что самое несовершенное наблюдение не могло не привести к некоторым выводам».

Мурхауз, наоборот, показан только во внешних проявлениях. Из отдельных штрихов он возникает, как живой: голубоглазый, крепкоскулый, подтянутый, приветливый. Он дан таким, каким его видят и слышат окружающие, и тем резче выделяются два-три места, где приемом скрытой прямой речи показан поток его сознания: Мурхауз уверен, что «удача только раз стучится в дверь молодого человека» и решается на брак с Аннабел; Мурхауз изучает скобяное дело; его сон по пути в Питтсбург и т. д., – и тем убийственнее сдержанное беспощадное разоблачение этого обаятельного мерзавца. «Некрасивая, узколицая, рыжеватая девушка» Джейни показана как-то безлично, больше через отношение к своим патронам и к работе. Портрет «лилейноподобной» Элинор дан на фоне и в окружении аксессуаров ее профессии; в описаниях, связанных с ней, нередко возникают локальные образы из обихода декоративного ателье. То это дымок такси, отливающий муаром, то подчеркнуто подробное описание туалетов и обстановки,

Все течет в «42 параллели» – события, люди. Даже имена отражают эту динамичность.