И пошел к выходу, спотыкаясь о куски кирпича, потому что не глядел под ноги, а глядел туда, где раньше был потолок, а теперь зиял синий провал неба.

— Антоша! Сытин! — крикнул Строкач, отошедший к бурам. — Ты к правому колодцу иди.

— Хорошо.

— Посмотри только, не остались ли в породе шашки. А то еще рванут.

— Ладно.

— Ермоленка! Николаич!

— Эге!..

— Ты со мной.

— Ясно.

— Андрейка!

— Вот он я весь.

— Вижу тебя всего, — улыбнулся Строкач. — Валяй к левому колодцу. Осторожней, там скользко. Ходули не поломай, они у тебя ценные.

— Ладно...

— Петухов, который Толик.

— Я Толик.

— Иди на маленькую жилу. Там вода сочится, портки промочить можешь.

— Переживу.

— Правильно сделаешь.

Люда разобрали свои буры и отошли к рабочим местам. Карбидки, прислоненные к стенам блока, освещали человеческие лица снизу. От этого не было видно глаз. Освещались только подбородки, ноздри и лбы. А когда каждый поднял свой бур и, упершись штангой в породу, включил ток, стали видны и зубы. Шахтеры и горняки всегда скалятся, когда бурят. И морщины на лицах тоже видны. Морщины ярко-белые, а все лицо пепельно-серое поначалу, а потом коричневое. Чем дольше бурят, тем гуще становится свет карбидок. Он теперь был зыбким, этот карбидный свет, словно в комнате после того, как ушли гости, которые много курили.

Строкач, работая, пел. Ермоленко видел, как шевелились его губы.

Андрейка, когда бурил, смеялся. Он всегда смеялся. Когда бригада гуляла у него на дне рождения, Ермоленко спросил у его матери:

— Слышь, Филимоновна, а он у тебя ночью тоже смеется?

Женщина сказала:

— Смеется. Когда Федю-то убили, мне повестку принесли, я сижу около него ночью-то, около Андрейки, он смеется во сне, а я плачу. Так всю ночь: он смеется, а я ревмя реву... А вон теперь какой долдон вымахал.

Сытин, работая, морщился, как от зубной боли, кряхтел и ругался.

Когда свет карбидок совсем расплывался в пыли, Строкач кончал бурить. Сразу же следом за ним кончали бурить остальные.

Сытин быстро подходил к большому куску породы, заменявшему стол в блоке, и садился, не разбирая места, тяжело подломив ноги.

— Идет, зараза, — говорил он и вытирал пот со лба.

«Зараза» — было его любимым определением золотоносной породы. Он ненавидел золото, потому что его отец и брат погибли в последнюю вилюйскую «золотую лихорадку» в 1929 году. Сытин остался сиротой. Потом беспризорничал. А потом стал жуликом. Он воровал на базаре мясо и хлеб. Однажды он решил ограбить человека: на базаре его уже знали, а живот после двухдневной голодухи совсем подвело. Ночью на маленькой окраинной улице он напал на старика. Сытин трясся, и старик тоже трясся, пританцовывая левой ногой.

— Сынок, — прошептал старик, — я тебе все что хочешь отдам, только душу не губи...

Сытив заорал и ударил старика по лицу. У старика было дряблое лицо, а под глазами — синие и красные прожилки. После того как он ударил старика, ему показалось, что наступила какая-то страшная тишина. Старик заплакал, жалобно, всхлипывая. Тогда Сытин схватился руками за голову, замычал что-то и упал лицом в грязь. Он катался по земле, кусал до кости запястье и выл.