– Они забыли Сухой Листик, – сказала я.

– Да, бедняжка осталась там, в углу, будто ее потеряли, – сказал Хуан. – Они так были заняты спором с инспектором, что о ней и не подумали.

– Тогда своди ее в «Клюни» сегодня вечером, мы единственные оставшиеся в живых в этом вагоне.

– А ты не придешь?

– Нет.

– Элен, – сказал Хуан. – Элен, вчера вечером…

Это повторялось словно ритуал – они то вставали взять стакан, то зажигали или гасили лампу или сигарету, то обнимались долго‑долго или же бурно, отрываясь друг от друга лишь на миг, будто желание делало нестерпимым малейшее отдаление. И постепенно ощущалось притаившееся где‑то безмолвие, в котором пульсирует враждебное время и повторяется жест Элен, прикрывавшей лицо предплечьем, будто она хочет уснуть, и тогда Хуан неуверенной рукой нашаривал простыню, на миг укрывая ее дрожащие от холода плечи, но тут же снова обнажая, поворачивал навзничь или ласкал ее смуглую спину, снова ища забвенья, начинал все вновь.

Передышки быть не могло, минуты покоя не затягивались долее мимолетного удовлетворения, и вот мы опять смотрим друг на друга, и опять мы те же, что прежде, – вопреки сближению и примирению, сколько бы мы со стонами и ласками ни сплетались, пытаясь тяжестью наших тел придушить пульсацию того, другого времени, равнодушно поджидающего во вспышке каждой спички, во вкусе каждого глотка. Что нам сказать друг другу, что не будет пошлостью и самообманом, о чем говорить, если нам никогда не перейти на ту сторону и не завершить узор, если мы всегда будем искать друг друга, держа в уме мертвецов и кукол. Что могу я сказать Элен, когда сам чувствую, что так от нее далек, сам все ищу ее в городе, как прежде искал в «зоне», в малейшем движении ее лица, в надежде, что в ее отчужденной улыбке что‑то обращено ко мне одному. И однако, я, наверно, сказал ей это – ведь временами мы что‑то говорили в темноте, прильнув устами к устам, говорили словами, которые были продолжением ласк или передышкой между ними, чтобы снова привести нас к этой все отодвигающейся встрече, к тому трамваю, в который я вошел даже не ради нее, где я встретил ее просто по прихоти города, по заведенному в городе порядку – чтобы потерять ее почти сразу же, как то бывало прежде в «зоне» и как было теперь, когда я прижимал ее к себе, чувствуя, что она снова и снова ускользает, подобно накатывающей и опадающей волне. И что могла я ответить этой жажде, которая искала меня и пугала, когда его губы припадали к моим в порыве безмерной благодарности, я, которая никогда не встречала Хуана в городе и не подозревала об этой погоне, срывавшейся из‑за очередной ошибки, из‑за оплошности, из‑за того, что он почему‑то выходил не на том углу. Что мне было в том, что он с отчаянием обнимал меня, обещая следовать за мной, встретить меня в конце концов, как встретились мы по сю сторону, – если что‑то за гранью слов и мыслей наполняло меня уверенностью, что все будет не так, что в какой‑то миг придется мне догонять его и нести пакет в назначенное место, и, возможно, лишь тогда, с того мгновения – но нет, нет, и тогда не будет так, и нежнейшая из его ласк не избавит меня от этой уверенности, от этого ощущения пепла на коже, на которой уже начинает просыхать ночной пот.