– Я тоже уморилась. Я рада, да, рада, что ушла из дому, но, знаешь, тут внутри… – она потрогала рукою где‑то в области желудка и улыбнулась. – Завтра, конечно, надо начинать что‑то искать. А мне в этот вечер не хочется, чтобы было завтра, это в первый раз… Здесь так хорошо, я могла бы здесь остаться навсегда. О, ты не думай, – быстро добавила она, глянув с испугом. – Я вовсе не намекаю, что… Я хочу сказать…

– Ложись и не болтай глупостей, – сказала я, бросая журнал и поворачиваясь на другой бок. Мне показалось, я слышу, как она молчит, чувствую в воздухе легкий холодок, бодрящее напряжение, как бывает в клинике, в операционных, когда чья‑то рука, помедлив, начинает расстегивать брюки или блузку.

– О, можешь смотреть, – сказала Селия. – Почему ты отвернулась? Мы тут обе женщины…

– Ложись, – повторила я. – Не мешай мне спать или по крайней мере лежать спокойно.

– Ты приняла снотворное?

– Да, оно наверняка уже начинает действовать, и ты тоже прими. Белая коробочка в шкафчике над умывальником. Только не больше чем полтаблетки, не надо тебе привыкать.

– О, я буду спать, – сказала Селия. – А если не сразу усну… Элен, ты не рассердишься, если я еще немножко поговорю, ну совсем немножечко. У меня столько всего накопилось. Да, я эгоистка, у тебя такие переживания, а я…

– Хватит, – сказала я, – оставь меня в покое. Если хочешь читать, ты знаешь, где книги. Желаю райских снов.

– Да, Элен, – сказала девочка, любящая сыр «бебибел», и наступила глубокая тишина, и кровать подалась под тяжестью ее тела, и одновременно погас ночник с ее стороны. Я закрыла глаза, слишком хорошо зная, что не засну, что снотворное в лучшем случае развяжет петлю, сжимавшую мне горло то сильней, то послабей, то опять сильней. Прошло, наверно, немало времени, я чувствовала, что Селия, тоже повернувшись ко мне спиной, тихонько плачет, и тут улочка внезапно сделала поворот, и, выйдя на угол, где теснились старые каменные дома, я оказалась на площади с трамваями. Я, кажется, еще сделала усилие, чтобы вернуться к Селии, участливо заговорить, успокоить ее – ведь слезы не были просто от усталости и ребяческой глупости, – но надо было смотреть в оба, так как трамваи двигались с разных концов огромной площади и рельсы неожиданно скрещивались на голой эспланаде, вымощенной розоватыми плитами, и, кроме того, я четко сознавала, что должна как можно быстрей пересечь эспланаду и искать улицу Двадцать Четвертого Ноября, теперь уже не было ни малейшего сомнения, что свидание назначено на этой улице, хотя я о ней прежде никогда не думала, причем я понимала, что добраться до улицы Двадцать Четвертого Ноября можно только на одном из бесчисленных трамваев, которые сновали туда‑сюда, как игрушечные трамвайчики в детском аттракционе, проезжая без остановки один мимо другого, мелькая охряными, облупленными боками и искрившимися дугами и беспрестанно звоня, бог весть почему и зачем, а в окнах виднелись пустые, усталые лица, причем все они упорно смотрели вниз, будто ища какую‑нибудь собаку, затерявшуюся среди розоватых плит.

– Простите, доктор, – сказала Селия, глотая сопли, как маленькая, и утирая нос рукавом пижамы. – Я просто дура, мне с тобой так чудно, но тут я ничего не могу поделать, это всегда так, ну, будто какое‑то растение вдруг выросло и лезет у меня из глаз и из носа, особенно из носа, я идиотка, ты должна меня избить.