|
Где‑то совсем далеко трамвай опять остановился после бесшумного движения по рельсам, во время которого Хуану, стиснутому скоплением тел и сумок, пришлось всячески исхитряться, чтобы вытащить двумя пальцами монету из глубины кармана, между тем как на задней площадке толстая женщина в фуражке, заломленной набекрень, протягивала руку между плеч пассажиров, и каждый с трудом доставал монету и передавал ее соседу, чтобы тот передал кондуктору, и было что‑то вроде беспрерывного курсирования монет и билетов, возвращавшихся через те же или через другие руки, пока их не схватывали вместе со сдачей, причем никто не протестовал, не ошибался и даже не считал монеты. Почти в тот же миг, когда он поднялся на заднюю площадку, Хуан увидел Элен на середине трамвая, и, возможно, он сумел бы пробраться к ней или хотя бы выйти на том же перекрестке, если бы в этот момент старуха не потребовала заплатить за проезд, и Хуан, и те, кто стоял с ним рядом, были вынуждены помогать друг другу, передавая деньги, и билеты, и сдачу, из‑за этого он замешкался и не успел пройти вперед, когда Элен, ни разу не оглянувшись, уже собиралась выходить, и Хуан потерял ее из виду, как если бы ее вытолкнула из его поля зрения плотная масса сгрудившихся тел. А когда ему тоже удалось выйти, уже гораздо дальше, перекресток был обычным перекрестком города, уходили вдаль торговые ряды и аркады, и где‑то в глубине начинался новый город с домами‑башнями и мерцающим блеском канала. Идти обратно, чтобы искать Элен, было невозможно – улицы сразу же стали раздваиваться и на каждой улице было по две, а то и по три трамвайных линии. Оставалось лишь прислониться к стене да выкурить горькую и короткую сигарету, как он уже курил когда‑то в подъезде на парижской улице, и наконец спросить у первого встречного, где находится Домгассе, и поплестись обратно в гостиницу. Не слишком взбудораженная бессонной ночью, Телль, сидя возле кровати, читала роман.
– Я потеряла тебя из виду, как только мы вышли, – сказала Телль. – Решила, что лучше вернуться, было так жарко. Если хочешь помыться, вода еще теплая, хотя уже поздно и в отеле экономят. Какое у тебя лицо, бедный ты мой! – Безумно тяжелые туфли, – сказал Хуан, растягиваясь на кровати. – Выпьем, о моя Лесбия, выпьем чего угодно, что есть под рукой. Спасибо. Телль сняла с него туфли, помогла стащить сорочку и брюки. Полуголый, дыша с облегчением, Хуан встал, чтобы глотнуть виски. Телль уже опередила его на два стакана, и это было заметно по ее глазам, по особому выражению рта. – Во всяком случае, нам больше не надо выслеживать, – сказала Телль. – Вот увидишь, с завтрашнего дня в тех двух комнатах будут жить другие люди. – Мы этого не увидим, – сказал Хуан. – С третьим криком петуха мы возвращаемся в «Козерог». – Вот и отлично. Там такой миленький бар и подают замечательный прозрачный бульон, не то по четвергам, не то по вторникам. – А знаешь, кто был в трамвае? – спросил Хуан. – А я не видела никакого трамвая, – сказала Телль. – Ты бежал как настоящий спортсмен, и я не стала тебя догонять, бежать по улице в сандалетах – это же самоубийство. Но если ты сел в трамвай, тогда, конечно, знаю. В трамваях нас всегда ждет наша судьба, это я узнала еще в Копенгагене, давным‑давно. Ну и ты, естественно, потерял ее из виду. – Иногда я спрашиваю себя, как это ты можешь соглашаться со всем, что я тебе говорю, – проворчал Хуан, протягивая ей стакан, чтобы она налила еще. – Но ведь ты тоже мне веришь, – сказала Телль, как бы удивляясь. – В общем, было как всегда, – сказал Хуан. – Какая тоска, милочка, какая гнусная тоска. Не правда ли, кажется невероятным? Уезжаешь так далеко, часами летишь в самолете через горные хребты, и вдруг в первом попавшемся трамвае… – Ты упорно желаешь разделить неделимое, – сказала Телль. |
