Я подхожу к автомобилю и даже не смотрю по сторонам, чтобы проверить, если ли кто-нибудь на улице. Знаю, что никого нет. Сейчас уже больше одиннадцати вечера. Никто, скорее всего, даже не проснется на этой улице, а даже если такое и случится, меня это не волнует.

Я беру тряпку и смотрю на нее в надежде, что в ней есть что-то особенное. Ничего нет, но я решаю воспользоваться ею, чтобы открыть дверь автомобиля. Не хочу оставлять отпечатки пальцев если случайно поцарапаю машину.

Внутри автомобиль еще приятнее, чем снаружи. В идеальном состоянии. Вишнево-красные кожаные сиденья. Отделка деревом. На панели лежит пачка сигарет и спички, и меня разочаровывает, что мама любила курильщика.

Оглядываюсь на дом, а потом снова смотрю на спички. Кто сейчас пользуется спичками? Клянусь, я продолжаю находить все больше и больше причин, чтобы его ненавидеть.

Адреналин в очередной раз берет верх над моей совестью. Я бросаю взгляд на баллон с газом.

Донован расстроится сильнее из-за своего драгоценного маленького классического автомобиля, объятого пламенем, чем из-за смерти моей матери?

Думаю, скоро мы это узнаем, потому что адреналин подталкивает меня взять баллон и вылить жидкость на машину и вокруг нее. По крайней мере, моя совесть все-таки заставляет меня вернуть баллон на то место, куда он его пнул. Я вытаскиваю одну и только одну спичку, и бросив её - прямо как в кино - возвращаюсь обратно к своей машине.

За моей спиной воздух наполняет быстрый свистящий звук. Ночь становится такой светлой, будто кто-то зажег рождественские огни.

Когда я подхожу к своей машине, я улыбаюсь. Первый раз за сегодняшний день я улыбаюсь.

Завожу двигатель и неторопливо еду, в каком-то смысле чувствуя, что оправдал ее за то, что она сделала с собой. За то, что она сделала со мной.

И, наконец, впервые с того момента, как сегодня утром я нашел ее тело, по моей щеке скатывается слеза.

А затем еще одна.

И еще.

Я начинаю плакать так сильно, что становится слишком сложно видеть дорогу. Я останавливаюсь на холме. Заваливаюсь на руль и мои крики превращаются в рыдания, потому что я скучаю по ней. Еще даже и дня не прошло, а я уже так чертовский сильно скучаю по ней и не понимаю почему она поступила так со мной. Это кажется таким личным, и я ненавижу себя, за то что настолько эгоистичен, чтобы полагать, что это было как-то связано со мной, но разве не так? Я жил с ней. Я был единственным, кто остался в этом доме. Она знала, что я единственный кто найдет ее. Она знала, что со мной будет, но все равно сделала это. И я никогда не любил кого-то, кого так сильно ненавижу, и никогда не ненавидел того, кого так сильно люблю.

Я плачу так долго, что мышцы в животе начинают болеть. Челюсть болит от напряжения. Уши болят от рева, проносящихся мимо сирен.

Я смотрю в зеркало заднего вида и слежу, как пожарная машина спускается вниз по склону.

Позади себя я вижу оранжевое свечение на фоне темного неба и оно намного ярче, чем я ожидал.

Пламя намного выше, чем должно было быть.

Мой пульс бьется сильнее, чем мне бы хотелось.

Руки дрожат так сильно, что я не могу повернуть ключ в замке зажигания, чтобы завести машину. Я не могу отдышаться. Нога соскальзывает с тормоза.

Завожу машину. Начинаю ехать. Пытаюсь вдохнуть, но, кажется, будто мои легкие заполнены густым, черным дымом. Хватаю телефон. Хочу сказать Кайлу, что у меня, наверное, началась паническая атака, но не могу успокоить свои руки, чтобы набрать его номер. Телефон выскальзывает из рук и приземляется на пол.

Мне нужно проехать всего две мили. Я могу это сделать.

Считаю до семнадцати ровно семнадцать раз, а затем поворачиваю на нашу подъездную дорожку.

Заваливаюсь в дом, чувствуя облегчение, что Кайл еще бодрствует и на кухне. Мне не придется подниматься наверх в его комнату.

Брат кладет руки мне на плечи и ведет к стулу.